Тогда посылаю сообщение.

Ответа не поступает, но для дела он и не нужен. Сейчас я стараюсь думать только о свитке. Только о новом задании. А не о том, что сказал пиковый король.

Увы, розовой ленточки по-прежнему нигде не видно.

— А я все думаю про локон. — Венечка вскидывает голову, будто очнувшись от гипноза. — Мне кажется, он играет тут важную роль.

— Но медальон принесла Аза. Откуда она могла знать, что будет в третьем свитке? — удивляется Хосе. — Что-то тут не складывается.

— Она и не знала. Просто задания и события крепко взаимосвязаны. Смерть черпает вдохновение в реальности, а реальность формируется таким образом, чтобы Смерти было чем вдохновляться.

— Ты поняла что-нибудь? — Хосе с ухмылкой глядит на меня. — Я вот ни фига не догнал, а ведь уже три года как валет пик.

— А почему вы все говорите о смерти как о живом существе? — спрашиваю я.

— Потому что так и есть, — отвечает Венечка, крутя в пальцах локон. — Смерть — живая.

— Это же оксюморон, — вырывается у меня.

Марья Семеновна, учительница русского и литературы, рассказывала об этом на последнем уроке в зуме. «Горячий снег», «правдивая ложь», «обыкновенное чудо» — все это оксюмороны. «Живая смерть» — тоже хороший пример.

— И как же она живет, Смерть? — продолжаю я. — Гуляет в парках, покупает продукты? У нее есть квартира и… паспорт? И что там написано: «Смерть Скелетовна Могилко»? — Я прыскаю (это все нервы).

Клим издает странный звук: полурык-полустон. Я бешу пикового короля, это очевидно, но мне плевать.

— Не знаю насчет паспорта, — говорит Хосе. — Но одно известно точно. Смерть — это не имя. Смерть — это фамилия.

Я жду объяснений, но тут снова оживляется Венечка.

— Локон связан с признанием в любви, я уверен. Нет, не просто связан. Он и есть любовь.

Чудик смотрит на меня долго-долго и беззвучно шевелит губами. А потом отчетливо произносит:

— Валентинка.

— Что? — Я ощущаю, как лицо искажает непривычная гримаса.

Ослышалась. Конечно, ослышалась!

Или нет?

Неужели Венечка каким-то способом сумел забраться мне в голову? Попал на тайный чердак, набитый сокровищами?

Внутри все холодеет.

Клим поворачивается к пиковой даме.

— Ты что-то почувствовал?

Воздух наполняет тихое позвякивание, и я не сразу понимаю, что это булавки. Венечку потряхивает.

— Валентинка, — бормочет он. — Ты не отобрала ее. У той девочки. Она прочитала. Вслух. И все узнали твой секрет.

Его кадык резко вздрагивает, будто рычаг, и включаются слезы. По щекам бегут ручейки, теряясь в фиолетовой помадной гуще. В следующий миг я оказываюсь рядом с Венечкой на полу — не помню, как встаю с кресла, подхожу и опускаюсь на колени. Кажется, Клим пытается остановить меня, но вмешивается Хосе.

Венечка сжимает мою руку и, приблизив губы, шепчет:

— Она всегда рядом. Приглядывает за тобой. Я могу впустить ее.

Первое желание — оттолкнуть его, вскочить и убежать. Но от ладони чудика льется тепло, а из глаз — слезы, и это почему-то успокаивает.

— Чтобы впустить дух, мне нужен какой-нибудь предмет, которым человек владел при жизни, — продолжает Венечка. — Перчатка, сережка. Что-то физическое. — Он поднимает локон. — Волосы тоже подходят.

— Это… — Слова, как и дыхание, застревают в горле.

— Да. Это прядь твоей мамы.

Самые чистые, редкие и глубже всех спрятанные бриллианты разом вспыхивают в голове. Родной, ни на что не похожий запах. Пепельно-русые волосы, щекочущие мое лицо. Бархатный голос, рассказывающий сказку о трех цветочных подругах, — я искала ее потом в интернете, но не нашла. И конечно, мамины руки. Их прикосновения. Все они, от шлепков до объятий, наполнены любовью. До краев и через край.

Вот и все, что смогла впитать и сохранить память трехлетки.

Да, мне было три года, когда мамы не стало.

Семь — когда случилась история с валентинкой.

В феврале все девочки в классе с подачи учительницы по рисованию заболели валентинкоманией. Они скупали картонные сердечки в канцтоварах и мастерили их сами. Они писали внутри имена мальчишек и подружек, клички котов и собак и, конечно, адресовали валентинки мамам и папам. Они шептались, хихикали, показывали сердечки друг другу или хранили в тайне.

Я тоже сделала валентинку и задумалась, кому ее надписать. Внезапно рука сама вывела заветные слова. Мне оставалось лишь спрятать сердечко понадежнее, закопать совсем-совсем глубоко, чтобы спустя долгие годы случайно обнаружить его и горько вздохнуть… Но я по неосторожности положила валентинку в пенал, а Ксюша выкрала ее, отбила мою атаку и объявила на весь класс:

— Слушайте все! Гриппка — психичка. Ага! Знаете, чего она в валентинке написала? «Мамоська, я люблю тебя. — Ксюша противно засюсюкала. — Позялуйста, велнись». А мама у нее — мертвая. Ага! Умерла давным-давно. Поэтому валентинка эта — колдовская. Гриппка ночью пойдет на кладбище, закопает сердечко в могилку, и ее мама станет зомби. Она будет каждый день приходить к школе, кусать детей и родителей, пока всех не перекусает. Ага! Из-за нее все превратятся в ходячих мертвецов!

Кто-то заревел, другие засмеялись, а прозвища Психичка и Колдунья приклеились ко мне накрепко, не отодрать. У Ксюши была богатая фантазия, и любое вранье она умела подать так, словно это информация из первых рук. Думаю, повзрослев, она стала бы беспринципной, стервозной и, скорее всего, успешной журналисткой. Что-то в ней такое было.

Вот только повзрослеть у нее не получилось.

Венечка еще крепче стискивает мою руку, но тут же отпускает, перемещает ладонь на плечо, близко к шее, и поглаживает кончиками пальцев. Я узнаю прикосновение. Мама всегда делала так, когда хотела меня утешить. Легкие, воздушные касания.

Взгляд Венечки — нет, не Венечки — блуждает по моему лицу. Щекочет и согревает, как луч солнца, пробившийся между плотными шторами. Я цепенею: не могу шевельнуться, не могу коснуться в ответ, вообще ничего не могу. В глазах встает муть, заслоняя от меня любимого призрака. Она не произносит ни слова, только гладит по плечу и шее. Каждый раз, когда пальцы касаются кожи, у меня пробегают мурашки.

С трудом разлепив губы, я шепчу:

— Я люблю тебя.

Глаза у Венечки закатываются, и он падает навзничь. Я валюсь ему на грудь, утыкаюсь лицом в холодные булавки и ору. Крик бьет из меня гейзером, безудержным и горячим. Я не могу остановиться. Ничего не вижу и не слышу. Не понимаю, где я и что происходит. Остается лишь крик.

Когда истерика отступает, я чувствую себя полностью опустошенной и обессиленной. Сквозь звон, стоящий в ушах, доносится голос Клима:

— Свиток появился. А еще твоя мачеха оборвала телефон. Выходим через десять секунд. Если не встанешь, я