Как бы там ни было, но моавитянка явно перешла черту дозволенного. Соломон обошелся с ней настолько жестоко, насколько дерзко повела себя она, забыв свое место и законы гостеприимства. Он не отчитал ее и не убил. Он приказал всего лишь на одну ночь кинуть ее в самый людный каземат своей обширной тюрьмы. А потом, поруганную и еле живую, поселил в наиболее тесный и отдаленный уголок своего дворца. Позор и насмешки, был он уверен, для этой гордой и глупой женщины будут страшнее и больнее смерти. Пусть источает яд ее моавитянское змеиное жало, пусть травит ее самое.

Выслушав Эвимелеха, Соломон не мог отделаться от ощущения, что не юноша говорил с ним, а сам мудрый Офир (а уж в его-то глубоком уме государь не сомневался) указывал царю на его ошибки. Но негоже было пастуху так говорить с владыкой. Как смел он открыть рот в защиту этого, с позволенья сказать, «пророка» – безумного в своей смелости Ницана?

И чего бы легче: убить обоих – и сомнения долой! Но именно сомнения и не давали Соломону покоя. Хорошо бы выслушать этого Ницана, понять его правду. Ведь это еще одна сторона познания, еще одна сторона бытия. Соломон проглядел, как в его народе зарождается некое тайное течение, сторонники которого провозглашают себя спасителями израильского племени и государства. А ведь подземные течения, подземные воды, родники – по природе своей самые чистые, самые свежие…

И Соломон приказал перевести Ницана в другое помещение – более сухое и теплое, позвать к нему лекаря и сообщать о здоровье старика каждые три часа. А Эвимелех… Пусть останется там же, а что потом – там будет видно… «И это тоже пройдет», – невольно вспомнил царь заветную надпись на перстне, когда-то подаренном ему Офиром. Сколько событий случилось с тех пор… Руфь, Ницан, пастух…

Когда Эвимелеха снова втолкнули в темницу, Ницана в ней уже не было. Упав на колени, пастух стал тихо оплакивать своего друга. То время, которое он провел рядом с Ницаном, теперь казалось ему самым счастливым. Время, когда мир и покой царили в семье Иакова и Минухи. Время, когда (здесь, в мрачном подземелье) небольшой собственный жизненный опыт соединился с опытом Ницана и ему подобных и глубокое священное знание сделали Эвимелеха сильным и смелым. Одна только мысль терзала и не давала покоя Эвимелеху: что станется с его нежной Суламифь? Он боялся даже произнести это имя здесь, среди скользких стен, кишевших паразитами и грязью, дабы неведомыми нитями не привязать ее к этому страшному месту. Наверное, ей сказали, что Эвимелех – убийца. Поверила ли она? Нет, она не могла, ведь она верит ему. Будет ли она ждать его? В этом Эвимелех сомневался: слишком легкокрыла и прозрачна была ее память, слишком легковерно сердце. Пройдет время, и она полюбит другого, выйдет замуж, нарожает детей. И все будет так, как предрекал Соломон в тот судный день. А ведь все могло бы быть по-другому. Они могли бы увести друг друга от пустой никчемной жизни, череды говорливых застолий и испражнений, от жалкого выживания в блестящем и недоступно высокомерном по отношению к ним, простым людям, Иерусалиме.

И тихие слезы потекли из глаз Эвимелеха, оплакивающего свое земное счастье.

Прошло несколько дней. Соломон, скучая по беседам с Офиром, но еще не решаясь позвать его к себе, тосковал. Ницан, с которым он желал говорить, все еще был при смерти: тяжелая лихорадка удерживала его между жизнью и смертью. Соломон искал спасения от докучливых мыслей о старости и скоротечности жизненного пути. Напрасно уделял он пристальное внимание торговым и политическим делам. Напрасно он посещал тайные пещеры, в которых подвластные ему маги и чародеи варили ядовитые соки земли, добывая золото и рецепты долголетия. Напрасно его зазывали взоры многочисленных наложниц, выглядывающих из окон своих роскошных келий, когда он гулял в саду. Напрасно придворные музыканты-левиты пытались гармоничными мелодиями исправить разлад в душе Соломона. Ничто не трогало его. Безразличие и равнодушие охватили царя, усталость и дурное настроение отравляли дни.

Подобные печальные обстоятельства побудили Соломона вспомнить об еще одном, некогда излюбленном им способе прогнать тоску.

– Принесите мне одежду простого горожанина, – приказал он.

– Слушаю и повинуюсь, – отозвался слуга и, хлопнув в ладоши, призвал женщин, исполняющих должность «одевалыциц» царя, – прелестных юных девиц в полупрозрачных одеяниях.

Облачившись и отдав нужные распоряжения, Соломон двинулся в путь. Пробираясь сквозь узкие людные улицы Иерусалима, он наблюдал за своими подданными, слушал их речи и даже останавливался, если какие-то слова заинтересовывали его. Однажды он даже вступил в спор с торговцем тканей и после долгих препирательств приобрел у него отрез узорчатого полотна. Зачем – он и сам не знал. Взвалил свою ношу на осла, служившего ему вместо золотой колесницы, запряженной дорогими конями, на которой Соломон по традиции передвигался в пышной царской процессии, – и двинулся дальше, за городские стены.

Путь его лежал на восток от Иерусалима – туда, где честными и упорными тружениками были разбиты обширные виноградники. Временами дорога спускалась и петляла среди обширных холмов. В низинах путнику казалось, что желтая каменистая поверхность земли необыкновенно красиво и гармонично сочетается по цвету с солнечным небом – как камень лазурита с золотыми вкраплениями, обрамленный искусным ювелиром в золотую оправу. Соломон ждал, что вот-вот под ноги ему и послушному животному, которому он доверил свое царственное тело, нырнет зеленая хитрая ящерица или быстрый полоз сверкнет свинцовой чешуей на жарком солнце. Он не боялся дикого зверя, не боялся хищных птиц, парящих в небе в ожидании добычи. Он и здесь чувствовал себя владыкой.

Когда же дорога поднималась, то Соломон мог видеть белокаменный город: сады и отдельные деревья, Храм на одноименной горе, свои дворцы с фонтанами и бассейнами, дома бедняков и зажиточных жителей, ремесленников и торговцев. Со стороны он взирал на славный город, ставший столицей объединенного государства. Со стороны взирал он и на свои поступки, взвешивал и постигал: что важнее для него в данный момент, что бы он, не задумываясь, отринул от себя, а без чего бы не мог существовать ни дня.

По мере удаления от стен Иерусалима Соломону становилось вольнее дышать. Не было здесь соглядатаев и стражников, вечно выпрашивающих какие-нибудь блага вельмож, не было вожделеющих его взглядов наложниц и жен, и призраков, отравляющих жизнь, – зависти, соперничества, злобы, жадности.

Ему вспомнилась история, которую он услышал от Офира, о двух путниках. Оба они побывали в одном и том же городе. Но один рассказывал, что встретил там людей нечестивых и алчных, а другой – что побывал в замечательном месте, где живут и процветают идеалы добра и справедливости. Тогда на вопрос Соломона о том, в чем же секрет загадочного города, Офир открыл очень простую вещь. Каждый носит в себе свой мир. Скупому и корыстному кажется, что все готовы его обмануть и обокрасть, доброму и щедрому – мир улыбается и приносит свои дары.

«Да, – размышлял Соломон, – мир во многом таков, каким мы видим его сами. Каков мой мир? Наверное, я должен быть счастлив. Жизнь подарила мне прекрасный инструмент, чтобы познать многие вещи и предметы, доселе являвшиеся многим как чудо, – мой острый и пытливый ум. Судьба даровала мне средства, чтобы исследовать закономерности бытия: деньги, власть, положение – все это дает огромные возможности. Но почему же тогда иной виноградарь или… пастух понимает о жизни больше, чем я, столько изведавший, столько видевший? В моих руках сосредоточена огромная власть. Я могу убить этого самого мудрого виноградаря, но я все равно не смогу уничтожить его могучий дух. Значит, вот оно – равновесие. Я поставлен судьбой творить великие дела (разве продлевать жизнь объединенному Израилю не великое свершение?), но я лишен самого необходимого в жизни каждого человека. Никто не любит меня таким, какой я есть – без державного скипетра и царской печати.