Я ответил: киноцентр, Красная Пресня.

– Один?

– Нет, со знакомой.

– Она может подтвердить?

– Естественно.

– А как с ней поговорить?

Телефон стоял у него на столе. Я набрал Верин номер, сказал, что объясню все потом. Участковый попросил ее приехать завтра, подписать показания.

– Да нет, нет, – сказал он. – Никого не арестовали.

– Вот! – вспомнил я. – Там был еще один человек, который меня знает. У меня есть его визитная карточка.

– Хорошо, этого достаточно. Ну так что, не может же быть, чтобы у него не было девушки? Значит, будем ее искать.

– Скажите, а мать его кто-нибудь ищет?

– А как же, будем искать, обязательно.

– Будем? Уже сутки…

– Все, вы можете быть свободны. Может быть, вызовем. И пусть ваша знакомая не забудет завтра прийти.

И вдруг я понял, что еще не дает мне покоя.

– Послушайте, – сказал я, – может, я ключ возьму на два часа? Привезу потом. Там бардак такой, я убраться хотел. Нельзя так оставлять.

Ключ он вертел в пальцах все время, пока мы разговаривали, а тут вдруг судорожно зажал его в кулаке, будто испугался, что брошусь отнимать.

– Нет, нет, нет – это только с родственниками. Позовите там второго.

Я вышел. Успел перекинуться парой слов с Трубецким – пусть делает вид, что ему вообще ничего не известно. Потом ждал на улице. Обнаружил, что остался без спичек, и все не у кого было прикурить, пока не подъехал грузовик с солдатами, присланными в патруль. «Пять минут перекур», – крикнул офицер. Я стоял среди них и с дымом втягивал дух от их шинелей.

Трубецкой куда-то уехал по делам, оставив мне ключи и сообщив, что ночью не появится. Пошел час пик, и в метро мне не хватало воздуха: дважды выходил, поднимался и подолгу дышал, замерзая, а спустившись, согреться уже не мог. Квартира у него была действительно в жутком состоянии – такой тоской несло от этого развала, что я решил не включать свет. Все еще предстояло приводить здесь в порядок, и я готов был выть при одной только мысли об этом. Ничего этого я не хотел больше, сил на это не было – на простые вещи, обычные действия. Я лег. И думал о том, что нет никаких гарантий, что они вообще станут искать твою мать. Казалось вполне реальным, что дня через три мне просто выдадут на руки труп, может быть, немного подкрашенным. Что-то делать нужно было уже сейчас, хоть гроб заказать. Но без свидетельства о смерти со мной никто и разговаривать не станет в этих конторах.

И я понял, что один это не вытяну. Но ведь столько народу вокруг тебя крутилось. А у меня действительно – ни телефонов, ни адресов. Конечно, я знал людей, которые к тебе приходили, многих еще по институту, кое-кто мне был приятен – но сам никогда не испытывал потребности как-либо отдельно от тебя с ними встречаться.

И вдруг вспомнил: есть Люська! Она-то со всеми держала контакт!

Весь этот вечер потом я накручивал ее номер каждые пять минут, но трубку так никто и не снял. Она могла быть где угодно. Могла вообще уехать, благо работа позволяла – исчезать на две-три недели было вполне в ее духе. А одиночество, которого я так хотел несколько часов назад, оборачивалось другой стороной, и мне уже нужен был кто угодно, лишь бы немедленно: становилось все труднее держать себя в руках.

Тогда я позвонил Вале. Той Вале, что почти поселилась у нас за несколько месяцев до твоей смерти и исчезла только в последние дни. Ждала чего-то. Я все размышлял тогда, посмеиваясь, на кого же из нас двоих она имела виды. Видимо, на обоих, в потенции: ждала, кто первый позволит прилепиться. Но оба мы относились к ней хоть и тепло, но, в общем-то, равнодушно. Она была доброй. На добрых не западают.

Она долго не могла понять, что я ей говорю. Приехала через полчаса с двумя бутылками водки: интересно, откуда она их взяла – нищая студентка из нищей семьи? Мы выпили одну. Дальше была истерика. Я бил ее по щекам, смотрел, как мотается из стороны в сторону голова. Ты был мертв уже сутки. Тело твое лежало в морге. Люськи не было дома. И неизвестно, где жила твоя ни о чем не подозревающая мать.

– Холодно, – сказала она.

Я не хотел оставлять ее в ванной одну, но потом все-таки вышел. Через десять минут она вернулась в комнату в джинсах и рубашке на голое тело. И тогда во мне поднялась ярость. Наверное, она была девственницей. Неуклюже помогала, когда я расстегивал на ней пуговицы. Потом, уже голая, стоя, так же неловко стаскивала с меня одежду. Кожа у нее после душа осталась влажной.

Она старалась быть нежной. Только мне на хер не нужна была ее нежность. Я хотел судорог, ног, закинутых за спину, пота, криков и бесстыдства. Жизни. С ней – не мог ничего. В темноте, на шатающейся кровати мы барахтались как два тюленя, пока я не понял, что еще немного – и меня вырвет от ее запаха; тогда откатился, лег на спину. Она прикоснулась ко мне, будто ласки просила. Потом сжалась и отвернулась. От голого ее тела слишком разило жаром.

Я оделся и вышел на улицу. Зеленоватый прожектор бил с трансформаторной будки напротив, тени от машин, стоящих перед домом, были длинные-длинные. Я добрался до угла, до темноты, и лег в снег, привалившись к стене. Снег пах бензином. Дважды кто-то проходил мимо, меня не заметив. В полубреду-полудреме я видел странные картины: то какой-то завод, бесконечное переплетение движущихся частей, где из металлических люков появлялись белые псы и выдыхали пар; то женщину-смерть в синем балахоне с малиновыми цветами. Я был в ее свите, следовавшей за ней латинским V. Мы проходили инициацию: должны были зачерпнуть ладонями какой-то могильной жижи и окунуть лицо.

Чудом я успел прорваться сквозь эту паутину, сообразил, что уже не чувствую ног. Когда вернулся, ступая как Голем, в квартире никого не было. Аккуратно свернутое одеяло лежало в головах кровати.

Это все. Рано утром Люська позвонила сама – что-то ей потребовалось. Через час все знали. Они уже где-то собирались, где-то пили – я изучал трещины на потолке и расположение паутины в углах. Днем Люська прорезалась опять и рассказала, что еще один знакомый, тоже заливший горе, позвонил твоей матери в полной уверенности, что ей уже все известно (все там же она и жила – сержант, поди, корпуса перепутал ночью, а то и вообще не ездил). Когда он понял, в чем дело, отговариваться и идти на попятный было поздно. Я ему не завидовал. Но все-таки был рад, что в конце концов это не мне досталось. Положил трубку и понял, что все изменилось. Смерть твоя уже принадлежала многим.

Потом – бесконечные поминания в твоей квартире, которую распечатали в тот же день: милиция получила заключение, в котором значилось, что умер ты от потери крови через резаные раны рук, и закрыла дело. Мать была у них всего раз: ключ забирала, но в квартиру так и не зашла – оставила все на друзей. Сказала: не может. Отходя от спирта, я таскал на метро свои вещи и после каждого такого проезда с рюкзаком отлеживался по несколько часов.