Главный пролистал, потом бросил на стол.

– Это его записная книжка?

– Слушайте, в паспорте должна быть старая прописка. Это адрес матери – они раньше жили вместе. Я хотел ей позвонить – но тут телефон не записан. Нужно искать ее как-то…

– А вы не беспокойтесь. Все найдем, как положено. Ссадина на щеке – откуда?

– У меня?

– Да, вот.

– Не знаю. Ободрался обо что-то, не заметил.

– Как это можно: пораниться и не заметить?

– Да мне не до того тут было! Что вы так смотрите-то на меня?

Он промолчал, но глаз не убрал. Сержант достал из-за шкафа сумку с пустой посудой.

– Пил он? – спросил главный.

– Ну, скорее нет. Во всяком случае, не в такой мере.

– Ну а почему он такое сделал, как считаете?

Я не стал отвечать. Во рту от курева стало кисло. Второй вышел из прихожей и что-то вполголоса излагал главному. Тот снял шапку, махнул ей пару раз у лица и вернул на место. Потом кивнул лейтенанту:

– Звони в «скорую», пусть регистрируют смерть. И протокол потом составь, с ними обоими.

И тут все-таки возник мой врач. Ты его знал: он не без странностей и остался верен себе. На присутствие милиции внимания не обратил вообще, сразу же сунулся к трупу. Потом хмыкнул, как-то даже довольно, и по-хозяйски прошагал к нам, потирая, как обычно, руки. Подозреваю, что за этим он и приехал: посмотреть – набирался экзистенциального опыта. Это не в укор ему – так. Но и менты к его появлению отнеслись почему-то как к должному. Главный едва взглянул.

– Это тоже мой знакомый, – сказал я. – Он медик, я звонил ему…

– Документы при себе? – спросил лейтенант.

– А как же, а как же… – врач похлопал себя по бокам. Паспорт его имел кожаную обложку. Не то что замызганные наши с тобой.

– А с… – он кивнул на дверь, – с хозяином тоже были знакомы?

– Немного, немного. Заходил иногда.

– Давно его знали? – спросил меня главный.

– Кого? Мертвого?

– Ну а кого?

– Лет десять. Может, двенадцать. Мы вместе поступали в институт. Я доучился, он – нет.

– Работал где?

– В мастерской. Бутафорию делали для кино.

– А в последний раз когда его видели?

– Сегодня утром. Я уходил на работу, часов в десять.

– И он был нормальный?

– Что значит нормальный?

– Ну делал он что, как себя вел?

– Он лежал в постели. И, по-моему, не проснулся.

– А вообще в последние дни?

– Как сказать… Депрессия, конечно, была у него. Дурацкое слово…

– Обнаружили его когда?

– Что-то около одиннадцати.

– Ага. И он был уже мертвый?

Я едва не завыл. Тоска уже забивала мне горло.

– Сейчас он какой? Все было так же.

Он закурил, долго затягивался. Потом подытожил:

– Ладненько.

И Трубецкому:

– Ну а вы…

– А где его одежда? – поинтересовался второй. Я подумал, что перебивать друг друга для них, видно, уже не привычка, а метод.

– Какая?

– Что на нем было, в чем дома ходил.

Все это лежало со мной рядом, аккуратной стопочкой. Убийственная твоя аккуратность. Может, ты не знал еще, зачем в ванную направляешься?

Он перебрал: полотняные брюки с дырой в паху, выцветшая майка, крестик на цветном шнурке.

– А трусы?

Я пожал плечами.

– Там, наверное, рядом с ним.

– Там ничего нет. Давайте поищите!

Все ждали, пока я возился, искал. Перевернул, что мог, но трусов действительно нигде не оказалось – до сих пор ума не приложу, куда они могли исчезнуть. Когда я признался в этом менту, такая мина возникла у него на лице, будто он додумался до чего-то и сейчас по лбу себя треснет. «Ба! Да это же Ниагарский водопад!» Лицо у него вообще было с печатью. Я встречал такие только у рабочих в морге и у некоторых милиционеров. Архетип убийцы. Причина, наверное, одна и та же.

«Скорая» доехала удивительно быстро – куда быстрее стандартных часа с четвертью. Я их почти не видел, они возились там: в ванной, в прихожей – сами по себе. С нами уже лейтенант протоколы писал. Как в романе про гэбистов: злой следователь – добрый следователь. Лейтенант был вежливым. Мне показалось даже, что он мне сочувствует.

Когда дело дошло до места работы, я выдал по полной программе: и патриархию, и Отдел внешних церковных сношений… Это хотя и мало имело отношение к действительности, но совсем уж враньем не было тоже – при случае удалось бы отвертеться. Понял меня и Трубецкой, расписал свою жалкую контору как министерство. Вышел ход конем, я и не ожидал, что так подействует. Видно, контраст сработал: приняли за оборванцев, а оказалось – люди! Главный слышал. И обороты тут же сбавил, вся его дотошность сдулась, как проколотый баллон. С этого момента они будто заторопились свернуться, как-то сразу и все. В общем, верно: поостеречься всегда полезнее, на хрен кому лишняя головная боль. Самоубийство и есть самоубийство. А может, просто уже все сделали, что были должны.

Оказалось, что забирать труп не будет и «скорая». На мгновение я испугался – подумал, что заниматься им не станет вообще никто, что все здесь и оставят так. Но отрезвел: невозможно. Лейтенант писал: такого-то имярек знаю с такого-то года. Спрашивал: правильно? В течение года в связи с семейными осложнениями проживал на его квартире. Двенадцатого февраля ушел из дома утром, около десяти. Вернулся в двадцать три ноль-ноль и обнаружил… Так далее. С моих слов записано верно. Подпишите здесь.

– Ну все, – сказал главный. – Вызывай труповозку и Никитенко с печатью.

– Придется, ребята, с нами в отделение проехать, – сказал лейтенант. – Потом отвезем вас. И давайте адреса, телефоны, где вас искать теперь.

– Запишите его, – я кивнул на Трубецкого. – Я у него буду.

– Осмотр трупа они должны подписать, – сказал второй.

Нас вывели в прихожую, всех троих.

– Труп голый, – бубнил он, – находится в ванной в сидячем положении. Резаные раны на обеих руках…

Я заглядывал ему через плечо. С орфографией у него было так себе.

– Обнаружены одноразовая бритва в пластмассовом корпусе и кухонный нож с деревянной рукояткой…

– Подождите! – я почти закричал. – Откуда нож? Ножа не было, я бы заметил.

– Под ним лежал, – сказал второй и почему-то вздохнул. – Врачи нашли, когда его ворочали.

Я никак не мог сообразить. Что же ты, тупым ножом пытался себя попилить? «Больно стало, сучонок!» – кричал пьяный Широков, когда я рассказал ему об этом. Не выдержал, значит, решил как все – бритовкой!