Потом я почувствовал, что оставаться в комнате больше нельзя. Одолевала тошнотворная, вибрирующая слабость, словно бы послевкусие боли – как после резкого приступа. Теперь меня трясло. От холода. И от страха. Теперь я боялся твоего трупа. Сейчас это может казаться смешным, но действительно боялся, что он появится на пороге.

Я дотянулся до пальто, постаравшись даже не ступить в прихожую, и вышел на балкон. В пачке каталась последняя беломорина. Сорок минут с тех пор, как я набрал «02». Балкон выходил на корпуса больницы для сифилитиков, и подъезд к дому был с той стороны. Никакого движения. Я стоял здесь действительно один в мире. И против него. В тесной квартире с тем, что вовсе не представлялось мне ни костным, ни окончательно неподвижным. Когда папироса прогорела наполовину, а остаток высыпался на балконный кафель, в дверь, которую я, оказывается, забыл запереть, влетел Трубецкой в косо со спешки застегнутом пальто. Я видел, как он растерялся, когда не увидел меня в комнате. Но даже рукой смог махнуть ему не сразу.

– Ну что? – спросил он.

– Вон, – я кивнул, – посмотри, если хочешь.

Он помотал головой.

– Ты ментов вызвал?

– Вызвал.

– Ну и где они?

– Хер знает, где они. Час уже скоро.

– Так позвони еще раз.

Мне это почему-то и в голову не приходило. Подразумевалось в конце концов, что милиция – не слесаря из ЖЭКа, и происходить там все должно более ли менее четко.

– А действительно, – сказал Трубецкой. – Позвони, чего ты?

Ответила та же девица. Я объяснил, как мог, что мне нужно.

– Щас, – сказала она, – минуту.

У нее не было обыкновения прикрывать трубку. Я слышал, как она говорит в сторону: «Свет! Самоубийство на Короленко передала?» Ответ пропал. Потом она засмеялась.

– Ждите, сейчас приедут. Минут через десять.

Я вернулся на балкон и принялся за «Беломор» Трубецкого. Кажется, мы не разговаривали. Вглядывались в темноту, пока между деревьями внизу не появилась мигалка.

Встречать их я вышел на лестницу. Кутался в шарф и слушал, как они бубнят внизу, заходят в лифт, поднимаются. Их было четверо: двое в форме, двое в пальто.

– Сюда, – сказал я.

– А почему здесь стоите? – сказал тот, который вышел первым.

– Вас ждал, почему. Квартиру показать.

Белая собачья шапка на голове у него сидела сугробом, какие бывают на лапах елей – готовые сползти вниз. Лицо дряблое, с брылями. Потом выяснилось, что он тут командовал.

– Теперь-то все покажете, – сказал он и остановился даже, чтобы смерить меня с ног до головы. Видимо, я должен был испугаться. Я не испугался.

– Ну, куда?

Я пропустил их вперед. Двое сразу протопали в комнату, начальник остался со мной. Шапку снимать он не стал. Второй в штатском держался чуть сзади.

– Вот, – сказал я. – В ванной.

– Откройте сами!

Выкатилось облако пара и заставило всех отступить. Они прикрывались руками и ждали, пока можно будет что-нибудь разглядеть.

– Вода почему течет? – спросил второй.

– Так было, – сказал я.

– Так могли бы закрыть.

Я пожал плечами.

– Воду почему не закрыли?

– Не знаю, – огрызнулся я. – Вы что думаете, я каждый день такое вижу?

– Закрывайте!

Я прошел вперед и завернул кран. Еще раз посмотрел на тебя. Теперь они наконец отважились войти.

– Та-ак, – сказал главный. – Ладно, пошли в комнату. Ты запишешь тут?

– Угу, – сказал второй.

Комнату изучали те, что в форме: сержант с лейтенантом. Любопытства у них на лицах проступило как-то несоразмерно много. Непонятно было, что здесь могло так заинтересовать: грязное белье?

– Милицию вы вызвали? – спросил главный.

Я кивнул. Он посмотрел на Трубецкого.

– А это…

Я заспешил:

– Это мой друг, за пять минут до вас приехал. Я позвонил ему…

– Ясно. Документы есть?

– У меня есть, – сказал я. – У него – не знаю. Я имею в виду – с собой.

Трубецкой достал паспорт.

– Ладно, – сказал следователь и пожевал губами незажженную сигарету, – потом.

Он тоже походил, тоже посмотрел. Переворошил какие-то журналы на шкафу. Я опустился на диван, с Трубецким рядом. Подумал, что работа у них все-таки собачья – не позавидуешь. Хотелось согнуться, голову к коленям, и оставаться так, долго.

– Записки не было? – спросил главный у лейтенанта.

– Нет, не нашли. Кухню еще не проверяли.

Голос у лейтенанта был мягкий и с эдаким петербургским акцентом – как БГ поет. Я заподозрил в нем интеллигента.

– Я уже искал, – сказал я. – Он не оставил.

– Это его квартира?

– Да.

– А вы что тут делали?

– Жил.

– Что, негде жить?

– Значит, негде.

– А прописка есть?

– Здесь?

– В Москве.

– Есть, конечно.

– Где?

– В паспорте написано.

Между каждым таким вопросом-ответом пауза повисала иногда на несколько минут. Тогда они начинали перемещаться, все разом, и потом снова застывали, в новых позициях. Только мы с Трубецким оставались на месте, словно превратившись в центр притяжения. Какая-то безумная пантомима.

– Ну и что у вас тут происходило?

Только тоска осталась во мне, ела меня изнутри. Ей нужен был выход, как гнойнику в запломбированном зубе. Я взорвался:

– А у вас дома что происходит? Ели, спали. Вы чего ждете – пьянок с бабами? Не было. У соседей узнайте.

– Ну-ка спокойнее! С бабами – не с бабами… Квартира его?

– Я отвечал уже: его.

– И что же он, прямо так и пустил?

– Это что, невероятно?

– Платили ему?

– Нет. За квартиру платил. В сберкассе.

– И ключ имели свой?

– Естественно.

– Давайте сюда. И его ключ тоже.

В прихожей второй следователь что-то записывал, прислонив к стене папку с бумагой и постоянно встряхивая ручку. Ему приходилось подниматься на цыпочки и вытягивать шею, чтобы видеть твои руки. Я пошарил у тебя в куртке, вынул все, что нашел в карманах, и сложил рядом на табуретке. В комнате сержант уже выдвигал из шкафа ящики.

– Паспорт, – сказал он.