— Я понимаю, о чем ты.

— Ты понятия не имеешь, о чем я. Тебе действительно нравится мое пятно? Или ты хочешь сказать, что тебе нравится на него смотреть?

— А в чем разница?

— Хороший вопрос. Хотелось бы мне знать ответ. Но я просто тупой угребыш. Я просто пытаюсь не запутаться.

— Ты знал Венделла?

— Я знал Венделла.

— И что с ним случилось?

— Он не смог найти язык, — сказал Дитц. — Проголодался?

Он показал на плакат с едой.

Бобби Трубайт вернулся на свою койку — прикованный к капельнице, обмотанный бинтами. Весь в порезах и соплях, усы обгорели и превратились в волосатые волдыри. Он выглядел, как некогда величественная птица, вытащенная из фюзеляжа разбившегося самолета.

— Господи Иисусе, Бобби, — сказал я. — Что он с тобой сделал?

— Спас, — ответил Бобби.

Эстелль сидела в углу с журналом времен администрации президента Джонсона.[22] Вокруг валялись стопки этих журналов — хорошее пособие по изучению поп-культуры или хорошая растопка. Не знаю, кто их собирал, но преобладали оды сексуальной революции и рыжеватым бакенбардам. Я и сам бывало изучал тамошнюю рекламу: стереопроигрыватели, похожие на космические станции, скрытая содомия льда в коктейлях «Роб Рой».

— Сейчас забавно читать всю эту чушь, — сказала она. — Это как пожелания в выпускном альбоме. Вспомни обо мне, когда станешь кинозвездой. Пришли мне открытку из Парижа.

— Мы должны отвезти его в больницу.

— Все будет в порядке. Я за ним присматриваю.

— Его вещи забрали.

— Здесь есть прачечная.

Трубайт начал стонать. Его тело заболботало под простынями.

— Ты знал, что до появления Центра Внеконфессионального Восстановления и Искупления здесь был лагерь военнопленных?

— Что?

— Якобы. Для управленцев высшего звена. Они приезжали сюда, заплатив хорошие деньги, а Генрих держал их в клетках и пытал.

— Я в «Догматах» такого не читал.

— По усмотрению редактора.

Похоже, Бобби хотел что-то сказать. Его губы раздвинули кляп из запекшихся шрамов, и наружу вырвался звук.

— О… Мм…

— Ом?

— Что такое? — спросила Эстелль.

— О-о-оо… М-м-мм…

— Отец, — сказал я. — Мать.

— Нет, — возразила Эстелль. — Огонь — мой наставник. Он принимает воспитание огнем.

— Мм-мм-ммм…

— Что, Бобби? — спросил я.

Трубайт напрягся на кровати.

— М-м-мое лицо, — сказал он, — в рот его долбать.

Эстелль явно устала. Я сказал ей, что присмотрю за Трубайтом. Он дрых как бревно или как пьяный, в дрова. Может быть, в его капельнице был морфий. Я заметил, что раны его, в большинстве своем, были неглубокими, шрамы шоу-бизнеса. Становление характера для характерного актера. Может, он взлетит к вершинам славы на хвосте кометы следующего бума уродцев.

А я — я улечу отсюда к чертовой матери. Больше тут для меня ничего нет, ничего бездерьмового. Организованный психоз приносит плоды, но чтобы пожать их, требуется будущее, в этом я был уверен. А я умираю, у меня будущего нет. Одинокий волк. Одинокий призрак.

Я прикорнул у постели Трубайта, проснулся на рассвете и пошел обратно к окну Генриха. Тот спал, положив голову на стол, когда я постучал в стекло. Генрих не проснулся — скорее загрузился, как компьютер. Можно было чуть ли не различить, как замыкаются его контуры, как осторожно набираются обороты.

— Мне надо с тобой поговорить, — сказал я.

— Твоя надобность — твое требование, — ответил Генрих и махнул, приглашая войти.

Мы сидели в плетеных креслах и потягивали чай из кореньев. Книги, целые кипы книг — мягкие обложки, твердые переплеты, брошюры, руководства, распечатки — еле держались на грубых деревянных полках. Там были инструкции по выживанию и справочники по птицам, переплетенные собрания сочинений американских трансценденталистов, а еще пользовательские компьютерные инструкции и какая-то работа по теории симуляции — я вспомнил, как в колледже мой приятель Уильям по укурке просто заводился от нее и впадал в экстаз. Генрих поставил чашку с чаем на перевернутый ящик из-под клементинов. Проследил за моим взглядом — я как раз изучал захватанный руками разговорник эсперанто, лежавший рядом.

— После той неудачи в Вавилоне это осталось мечтой, — сказал он. — Хотя я думаю, что это глупость. Каждый должен петь свою непонятную, безутешную песнь. И я хочу, чтобы люди здесь смогли ее найти.

— Поэтому здесь был лагерь для военнопленных?

— То было деловое предложение.

— Очевидно, не особо выгодное.

— Я все сделал нормально. Слушай, Стив, я солдат. Я ездил по всему миру и делал людям больно. Я не извиняюсь. Кто я такой, чтобы извиняться? Но вот это — все это для меня сюрприз. Что я… что мы все здесь сделали. Что сотворили здесь. Ты слышал, как я толкаю им свои безумные речи. Мои сказки о зверях. Может, я ни хера и не понимаю в том, о чем говорю, но, по крайней мере, я говорю. И может быть, мы к чему-нибудь придем. Хижина воспитания. Кто знает, какова на самом деле сила подобных вещей? Просто однажды меня осенило. Я подумал, что это здание — для допросов. Оно и использовалось для допросов. В мертвый сезон мы использовали его как парилку. Первым это сказал Нэпертон. Что там как будто рождаешься заново.

— Похоже на дежурство по кухне.

— Вряд ли.

— Думаю, надо спросить об этом у Бобби.

— Мистер Злоебучая Мелодрама. Любишь ты эту хрень, правда? И тебе страшно понравилось, когда эти шарлатаны сказали, что ты умираешь, и тебе нравится думать, что у меня для тебя есть какой-то жуткий план. А я поставил на то, что твоя трусость — только маскировка. Ведь ты подсел на собственное существование, не так ли? Лучше бы ты подсел на герыч.

— Я просто пришел попрощаться.

— Прощай.

— И спасибо тебе.

— За что?

— Не знаю.

— Сегодня вечером наступит расплата. Олд Голд встретится со своим демоном. Я думаю, тебе стоит побыть здесь. Может, твое мнение изменится. Если нет, подожди у своей хижины. Нэпертон сегодня везет сыр. Он тебя подбросит.

— Я там буду.

— Плохо, — сказал Генрих.

— Что?

— Я надеялся, ты обеспечишь мне выход на новые рынки.

— Я порекомендую вас в теннисный клуб.

Я выдержал тот день. Выдержал остаток того дня. Сходил на кухню потанцевать с пузырьками. Сердечно поздоровался.