— Ты если что и читал, только надписи на своем подгузнике.

Хрясь.

— Перестань.

— Перестану, когда ты признаешь, что я рагуище, а ты рагуёк.

— Хорошо, Пэриш, я рагуёк. А ты псих.

— Я в процессе лечения, яппи долбаный. Я иду в гору.

Хрясь.

— Насилие встретит решительное насилие.

— Очень хорошо. Ты и правда читал «Догматы». Очень мило. Я позабочусь, чтобы это выбили у тебя на надгробии, юнга.

Хрясь. Хрясь.

Может, время пробить ломоть?

Освобожденный неизбежным допаминовым отходняком Пэриша, я ищу уединения на трансопажити или до ужина изучаю «Догматы». Иногда вечером Генрих произносит перед общиной слово-другое: обзор состояния нашей республики — он называет ее Соединенные Штоты Придурики. Реже объявляет про обход хижин. Бывает еженедельная кадриль, которой заведует Пэриш, — ее бойкотирует довольно народу, чтобы событие это звучало гораздо больше cris de coeur,[15] чем простые сельские танцульки. («Поклонитесь партнеру, — командует Пэриш. — А теперь поклонитесь вашему соседу, который трахал вашего партнера, пока вы лежали в лазарете с желтухой».)

Но больше всего я жду вечернего затишья, когда могу ускользнуть в кусты с Рени. Да, Рени. Ее первоначальный блеф, как я догадываюсь, был всего лишь мольбою боли, потому что через несколько дней она подъехала к дверям моей хижины и сказала, что ее интересует терминальный член.

— Обольщение — тонкое искусство, — сказал я.

— Я тебя не соблазняю, — ответила Рени. — Это полевые исследования.

Теперь я всегда ищу полянку, на которую можно привезти мою аппетитную калеку. Морозные ночи — это неприятно, но я беру с собой стеганое одеяло, и мы едем по крутому холму ко всегда такой загадочной — хижине воспитания. Иногда мы бросаем кресло и я несу ее, как пожарный, — поглядите на меня, капитан Торнфилд! — по корягам и буеракам, а затем опускаю за каким-нибудь холодным дубом. Компенсация — несколько не то слово, которым можно описать, что Рени делает руками и ртом, дабы восторжествовать над своей мертвой половиной. Я тоже обнаружил у себя внизу одичавшие колонии чувств. И мы часами лежим под луной, травим анекдоты, распеваем рекламные джинглы, складываем куколок из интимных частей тела. Я целую ее груди, целую синюю жилку на одной из них — жилку, которая, наверное, ведет к ее сердцу, тихая река, текущая через церковь.

Кстати, о церкви — именно организованная религия украла ноги у моей милой. Какой-то пьяный епископ въехал на тротуар на своем «эль-камино». Это произошло в ее родном городке Нептун, штат Нью-Джерси. Рени было всего семнадцать, она рассматривала в витрине фривольный топик для школы. Она провела год в постели и еще несколько — пытаясь стать чудом физиотерапии, мечтая о том дне, когда нетвердой походкой пройдет сквозь ликующий строй красавчиков-медбратьев. Но удавалось лишь биться на мягком полу бессильной треской — дальше она не пошла. Рени пристрастилась к джину, стала издавать информационный бюллетень под названием «Пиздувечина». Генрих нашел ее, когда она инвалидной коляской выписывала кренделя по стоянке «Мотеля Армана для взрослых». Он сказал ей, что ловит души. Она ответила, что отсосет ему, если он подкинет ее до дома. Это было давным-давно.

Она говорит, что трахалась тут почти со всеми, кроме Пэриша и ДаШона — от последнего ее оттолкнули зоб и надменность. Она говорит, что будет трахаться, с кем захочет, что ни Бог, ни Его бухой прислужник, ни одна, если на то пошло, уцененная колымага не остановят ее — она будет той женщиной, которой когда-то готовилась стать девочка перед витриной.

Я молюсь на ее почти парализованное влагалище, и я, быть может, влюблен.

Она говорит, что ей нравятся мои руки — такие дамские.

Я сказал ей, что пропущу это мимо ушей.

— Разумеется, — ответила она. — Ты моя дамочка.

Сегодня утром Нэпертон погнал фургон в город толкать наш спасительный хавчик на фермерском рынке. В прошлой жизни я сам ходил туда за покупками, бродил вдоль рядов киосков, укомплектованных подозрительными амишами[16] с их линкольновскими бородами и светопреставленческими лепешками, останавливался у корзин с фруктами и лотков с травами, за которыми торговали недоучки с Уолл-стрит или сбежавшие из дома подростки с трактатами по биодинамизму в рюкзаках.

Паста «Сверхдуша», насколько я понимаю, пользуется успехом у воскресных гурманов. И выполняются почтовые заказы. Доход от продажи вкупе с исчерпывающими пожертвованиями более зажиточной братии Центра держат нас в помоях кулинарного импровизатора Пэриша, а мы тем временем воспитываемся и не вылезаем из транса искупления ради. Только братья с высокими уровнями осознания континуума могут совершать поездку. Так что доставка сырной пасты — большая честь.

Мы тоже едим эту пасту горстями. Она мажется тонким слоем, по вкусу напоминает батарейку.

— Городские пищат от этого, Кэп, — говорил Пэриш. — Они думают, что сыр отпустит им все грехи. Их ведь не собираются вскорости воспитывать огнем, правда?

— А тебя?

— Я уже был в хижине. И буду там снова. Я все пойму правильно.

Пэриш был сменным поваром в мясном ресторане на Чепл-хилл, пока одна посетительница в его смену не скопытилась.

— Ну положил я арахисовое масло в соус чили. Ну и что? Это проверенный временем загуститель.

Представляешь, у одной сучки из миллиона оказалась аллергия на это масло и муж — сенатор штата. Теперь ее именем даже закон назвали. Слышал когда-нибудь о законе ЛуЭнн? Закон о безопасности питания. На самом деле это анти-арахисово-масляной закон. Который, если посмотреть с исторической точки зрения, ведь арахис и его методы использования исследовал черный ученый, этот самый закон ЛуЭнн — просто-напросто расистский. Если спросить меня. Но меня ведь никто не спрашивает. Меня никто никогда не спрашивает. Уж готовкой-то на хлеб зарабатывать меня точно не просят. Уже не просят. Кому нужен большой страшный чили-убийца? Вот тогда это все и началось. Герыч, вискарь, алименты, сифак.

— Похоже на песню.

— Да уж, та еще песня. А теперь шевелись, рагуёк. У Папочки есть новая лопаточка. Шлеп-шлеп.

Забавно, даже полные психи бывают вполне вменяемыми те несколько минут, когда выдают свои секреты.

А потом — ночным рейсом на остров Полоумия.

Сегодня после Первого Зова я добрый час просидел на трансопажити. Закрыл глаза и постарался достичь мирной ряби королевства, которое Генрих называет бездерьмовой зоной. Славное местечко, пока мою пустоту не погнал в три шеи вор чужих жен Уильям.

Ноги в руки, ать-два.

Я познакомился с Уильямом в студенческой общаге верхнего образования. Он выхарил себе сдвоенную комнату чуть дальше по коридору — эдакую шикарную опиекурильню, украшенную батиками работы серийных маньяков и масляными портретами знаменитых французских марксистов, которые он писал по черному бархату. В то время он полагал себя каким-то там концептуалистом. Все было концептом. Каждый концепт легко поддавался расчленению. Ему нравилось прослеживать панк-рок вплоть до эпохи Лютера, разгуливать в пользованных париках.