— Ты не могла бы написать врачу, что у нас всё нормально? ― спросил я Джемму, убирая раскладушку на четырех ножках и собираясь спать на кровати для гостей (я думал, жена не будет против. Она была рада, что всё закончилось). Когда я лег, в моей голове постоянно стала крутиться мысль, что теперь мне не надо никуда идти. Наверное, в тот момент именно это мне было нужно — лежать и ничего не делать.

В подростковом возрасте я был трудным ребенком. Ужасная обстановка дома наложилась на обычную для этого периода игру гормонов. Моя голова была занята далеко не невинными мыслями. Я хорошо учился в школе (моим любимыми предметами были математика и естественно-научные дисциплины), но большинство уроков казались мне скучными, и я нарушал порядок. И хотя в то время я не осознавал этого — много ли понимает подросток? — думаю, моя проблема состояла в том, что окружающие меня недооценивали, а у меня не хватало уверенности в себе, чтобы доказать, чего я стою. В результате большинство времени приходилось проводить в одиночестве.

В то время у директора начальной школы, где я учился, был жесткий подход к контролю дисциплины. Хотя тогда наказание розгами уже были запрещены, они всё еще висели на стене напротив его кабинета — очень эффективное средство устрашения. Но уже в средней школе я, должно быть, стал довольно прилежным учеником, так как даже не помню, чтобы меня приводили в кабинет директора или делали замечание за плохое поведение. Сейчас мне интересно знать, было ли это связано каким-то образом с тем, что в школе знали, как ужасно обстоят дела у меня дома.

У меня было много друзей, с тремя или четырьмя из которых я сошелся особенно близко, но я не помню себя по-настоящему счастливым. Я всё время боролся, чтобы быть, как все, или, вернее сказать, боролся с осознанием того, что я не такой, как все, и не могу быть таким, как все. Моя жизнь дома, казалось, сильно отличалась от жизни других людей. Возьмем, к примеру, моего друга Кита. Он жил за углом, и его дом был одним из немногих мест, куда меня когда-либо приглашали — а сам я по понятным причинам не мог пригласить никого к себе домой. В его доме всегда царил порядок и пахло только что приготовленной едой, а сад действительно был садом, а не джунглями. Я помню, что часто спрашивал себя: «Почему мой дом и моя жизнь хотя бы немного не похожи на его?» Почему он жил в тысячу раз лучше, чем я, хотя наши дома располагались в двух шагах друг от друга?

Сейчас, с возрастом, я перестал переживать из-за особенного взгляда матери на жизнь и воспитание: да, она относилась к нам жестоко, у нас было тяжелое и трудное детство, и другие люди, особенно родители других детей, осуждали ее за это. Я ни разу не помню, чтобы в наш дом приходили какие-то взрослые просто так, поболтать, и не припоминаю никого из маминых друзей. Я также изжил в себе ту мантру, которую мама постоянно повторяла в детстве, говоря, что мы с сестрой ни на что не способны.

Наше с Джеки детство прошло под телевизор. Стоя в углу, он всегда работал. Не помню, чтобы его выключали. Когда мы были не в школе и не в церкви, телевизор, кажется, руководил нашей жизнью. В конце семидесятых — начале восьмидесятых мы жили на южной окраине Лондона, и повсюду, особенно летом, когда было тепло, вокруг мы слышали африканскую и карибскую музыку, доносившуюся из широко распахнутых окон. Это замечательные мелодии Боба Марли, группы Madness[6], стилей панк, регги[7], Ska[8], в которой было много красок и традиций. В отличие от всего этого, из нашего окна были слышны звуки мыльных опер или ударов кия по бильярдным шарам — у матери была настоящая страсть к бильярду. Мама смотрела все мыльные оперы, которые показывали по телевизору, но это никак не улучшало ее настроение. Возможно, они так нравились ей потому, что в них всё было знакомо: герои ругаются друг с другом или находятся в депрессии, кричат или плачут. Мамино отношение к возникающим проблемам было таким же — она взрывалась. И в этот момент ей становилось всё равно, где мы. Она кричала и била окружающие ее вещи. Наши соседи привыкли слышать эти крики.

Телевизор никогда не был моим другом. Он всегда был нашим врагом и соперником в борьбе за материнское внимание и интерес. Но эта борьба была неравной, потому что телевизор непременно выигрывал. Горе было нам, если мы вздыхали в неправильный момент или в одиночку подходили к экрану, загораживая его. Даже сейчас, когда я слышу основную мелодию сериала «Улица коронации» — довольно известный трек, — не могу не вспомнить, как без дела грустно сижу в комнате среди обрывков бумаги и прочего мусора после того, как мать запретила мне выходить из дома за какой-то проступок. Никаких приятных воспоминаний она у меня вызывает.

Относительная бедность, в которой я жил, также не способствовала появлению надежд на светлое будущее. В то время как у моих сверстников была модная одежда и другие симпатичные вещи, я был ребенком, одевавшимся в товары из типичного комиссионного магазина, отдающего выручку на благотворительность, носившим плохо подходившие по размеру обноски. Это приводило к тому, что я, как и много других таких же детей в более поздние времена, подвергался травле. Может показаться странным, но я не вспоминаю эти времена с болью. Что было, то было, и я знал, что этого практически невозможно избежать. Поэтому не воспринимаю это как что-то личное. Я давал одноклассникам много поводов меня подкалывать. Если судить по одежде, то мы с Джеки застряли в пятидесятых-шестидесятых годах — периоде, когда мать внимательно следила за модой. Я помню, что маме нравились яркие цвета, особенно красный. Мы были страшно далеки и от современных нам веяний моды в других областях. В период, когда начиналась эпоха потребления, был создан музыкальный канал MTV, а Майкл Джексон пропагандировал пепси, мне еще только предстояло впервые попробовать кока-колу. У нас не было многих замечательных вещей. Не было компьютеров, игровых приставок, кроссовок от модных брендов. Учитель физкультуры был обеспокоен тем, что у меня вообще не было кроссовок. Помню, я однажды в гневе сбежал с урока, потому что физкультурник смеялся над тем, что я пришел на урок в школьной обуви, которая была мне велика и ужасно скрипела.

Но в школе было и много хорошего. Несмотря на то что у меня имелись трудности в общении с другими и меня травили, я не капризничал по поводу того, что надо ходить туда каждый день. Для меня она символизировала порядок и обыденность, где ничего не меняется и всё можно предсказать. Я точно знал, где буду в тот или иной момент и чего можно ожидать от других. Дома такого не было. Помимо всего прочего школа в лице моих учителей, перед которыми я всегда буду в неоплатном долгу, показала мне, что я стою большего, чем раньше думал. Хотя я часто не интересовался происходящим на уроках, был точно так же восприимчив к вдохновенным речам моих преподавателей, как и любой из одноклассников, и нашел нескольких педагогов, за которыми хотелось тянуться. Одним из них, например, был курящий трубку мистер Льюис из начальной школы. Хотя он и его жена (тоже учительница) были, несомненно, более обеспеченными, чем мы, они никогда не показывали этого в нашем присутствии. Их сыновья тоже ходили в эту же школу. Я также их отлично помню — умные добрые ребята. И, может быть, я и не понимал, как одно связано с другим, но эта семья служила для меня напоминанием о том, что в мире есть место добру.