И я телеграфировал правительству, взывал не только к его чувствам, но и к политическому разуму. Впрочем, я не сомневаюсь, что там, в ставке, эти растерявшиеся люди, уже безвластные, подхваченные и несомые мутным, но бурным течением, сами понимали весь ужас происходившего не только для несчастных жертв погромов, но и для украинского национального дела, и для них самих.

Наконец, в полном сознании моего бессилия, я обратился за советом к Шварцману и к другим знакомым сионистским деятелям из Киева, которые были тогда в Одессе. Я просил их сказать мне, что делать, оставаться ли на посту или уйти. Мне дали совет воздержаться с окончательным решением еще некоторое время.

А через несколько дней они мне посоветовали подать в отставку, что я немедленно и исполнил.

11 марта 1919 года я подал заявление на имя министра иностранных дел Мациевича следующего содержания:

«Тяжелая ответственная работа, которая лежит теперь на всех членах правительства, осложняется трагическим фактом все не прекращающихся еврейских погромов и сознанием, что власть оказывалась все время бессильной для приостановления ужасных насилий и убийств, имевших место в Проскурове, Ананьеве и т. д. Мне точно известно, что правительство делает все от него зависящее для борьбы с погромами. Я знаю также, что бессилие правительства в этой борьбе удручает всех членов правительства и лишает их того душевного равновесия и спокойствия, которые сейчас так необходимы для плодотворной работы на благо всех народов, населяющих Украину. Мои же душевные переживания, как еврея, усугубляются сознанием, что результаты анархии, от которой страдают главным образом лишь материальные интересы всего другого населения, для еврейского народа являются роковыми и гибельными.

Ввиду изложенного я не чувствую себя в силах продолжать работу по занимаемой мною должности товарища министра иностранных дел и прошу об освобождении меня от исполнения обязанностей по названной должности».

На этом прошении К. А. Мациевич сделал надпись, что просит меня остаться на посту до его возвращения из ставки, куда он собирался выехать чуть ли не в тот же день.

Мациевич едва добрался до местонахождения правительства, как произошел прорыв фронта большевиками. Было ясно, что на скорое его возвращение нечего рассчитывать. И я заявил оставшемуся со мною в Одессе С. В. Бачинскому, что больше не считаю себя состоящим в должности товарища министра.

Иначе разрешил этот вопрос И. А. Красный, министр по еврейским делам при украинском правительстве. Он остался на должности и не расставался с правительством в течение всего последующего времени и по сей день. Но я не знаю, кто из нас был прав в те страшные дни, я ли, уйдя с корабля, ставшего игрушкою стихии, или он, который остался и подавал посильную помощь жертвам этой стихии человеконенавистничества, дикости и разнуздавшейся преступности…

Я ушел из состава правительства, но оставался еще рядовым членом украинской делегации в Париже. Снова появился вопрос, ехать ли в Париж, или отказаться и от этой должности?

В Одессе мне нечего было больше делать. Ехать в Крым, где хозяйничала Добровольческая армия, было неудобно. С моими друзьями и сотрудниками по прежней работе в общероссийском освободительном движении, бывшими тогда в Крыму, у меня уже не было общего языка. Они хотели строить разрушенное многоэтажное здание сверху, начиная с крыши, я принадлежал к тем, которые полагали более целесообразным начинать с фундамента, возвести сначала хотя бы один этаж. Они не верили и не хотели верить в силу украинского национального движения, отождествляли его с большевизмом, я же познал силу этого движения и видел все спасение в его противопоставлении большевизму.

Киевские ближайшие друзья были недосягаемы, в Киеве же осталась моя жена и одна из моих дочерей… Расставаясь с ними в январе, я был уверен, что через самое короткое время возвращусь обратно, вместе с представителями Антанты…

В Одессе находились в то время мои старики родители, в Крыму другие две дочери и зять, Е. М. Кулишер.

Знакомые французы настоятельно советовали ехать в Париж. Снова, как и в Киеве, стало казаться, что только помощь с Запада может положить конец анархии, а вместе с сим и погромам. И я решил поехать в Париж и там, на месте, выяснить вопрос о моих дальнейших отношениях к украинской делегации в Париже.

Еще 31 марта полковник Фреданбер и другие французы уверяли меня, что они никогда не сдадут Одессы большевикам и вообще не уйдут из Одессы. И эти уверения были вполне добросовестными. Одесса и весь прилегающий район были наводнены французскими, греческими и румынскими войсками. Никто не спешил поэтому с отъездом.

На другой же день, 1 апреля, я покинул на итальянском пароходе Одессу, направляясь через Галац и Бухарест в Париж.

Уже в Бухаресте стало известно, что началась эвакуация Одессы… Я задержался в Бухаресте больше недели, так как хотел посетить генерала Бертело, а также повидаться с местным раввином и представителями румынского еврейства. Затем надо было запастись визами ряда государств, по территории которых предстояло проехать, и местом в парижском экспрессе. Попасть в этот экспресс было очень трудно, так как он ходил тогда всего два раза в неделю и места были уже расписаны на несколько месяцев вперед. И лишь благодаря любезности генерала Бертело мне предоставили одно из мест, предназначенных для союзного командования, хотя я и не принадлежал к таковому…

Накануне отъезда из Бухареста я случайно встретился на улице с Фреданбером. От него я узнал подробности эвакуации Одессы. Он ехал тем же поездом, что и я, в Париж, и мы провели значительную часть пути вместе. Я успел узнать его ближе и убедился в том, как много было и лжи, и добросовестного заблуждения во всем том, что рассказывали о нем в Одессе… Его именем злоупотребляли всякие авантюристы и проходимцы, которыми кишела тогда Одесса. Но одного я не мог ни забыть, ни простить и Фреданберу, и всем французам, бывшим в Одессе, – их бездействия и молчания в отношении погромов.

В Париже мы часто встречались. Он признал открыто ряд тяжких ошибок, совершенных французами, и обвинял в этом Эно, который приехал раньше всех в Одессу и от которого исходили первоначальные информационные сведения. Эно изображал всех украинцев большевиками и восхвалял Добровольческую армию. Это и дало толчок первоначальной политике французов в Одессе. Но засим он, Фреданбер, убедился в том, что надо было избрать совершенно иной путь.

Из хода переговоров в Одессе, о которых упоминалось выше, я знал, что Фреданбер действительно был сторонником оказания помощи украинскому правительству в его борьбе с большевиками. И он отстаивал потом, как я слышал, ту же точку зрения в его докладах французскому правительству.

17 апреля я был уже в Париже.

Внешний вид Парижа – бульвары, толпа, рестораны – совершенно не напоминал собою всего того, что было связано с одним именем этого жизнерадостного и веселого города до войны. Население еще не оправилось от всего перенесенного, не пришло еще в себя. В одиннадцать часов вечера жизнь кончалась, все закрывалось. Не было видно ярких туалетов, не было того, что называется «парижской жизнью».