– А вот не будете ли вы добры дать мне кальсоны?

– Душевно вам признателен.

– Я, собственно, водки не пью.

Каждая сыгранная роль оставляет след в душе, борозду в памяти, зарубку на сердце, а в компанию к Лариосику вскоре добавляются Семён из «Плодов просвещения», Малахов из популярной пьесы Аграновского «Остановите Малахова!» – за эту роль ему дали приз Свердловского обкома комсомола. Триста рублей вручили! Как он был счастлив и горд! Купил себе «с премии» маленький чёрно-белый телевизор. И водку. В отличие от Лариосика, он «водки пьёт» – но артисты всегда пьют. Да и весь этот большой город, кажется, только тем и занят. Иначе тоска – и холод.

Толстой, Гоголь, Островский – ни отнять, ни прибавить, но современные пьесы чем дальше, тем чаще видятся ему надуманными, в прямом смысле слова – не от мира сего. Он, кажется, смог бы… Чем дальше, тем больше ему хочется увидеть сцену с другой стороны – глазами автора. У него-то все персонажи будут говорить нормальным человеческим языком. А историй он уже столько напридумывал! Вот, например, «Нелюдимо наше море» – рассказ о том, как старый барак с жильцами затопило и они не могут выйти из дому, вполне можно превратить в пьесу… Призвание – это, конечно, сильно сказано, но его правда будто призывали, а потом раздался голос за сценой. Всего одно слово – однокоренное, но совсем из другой оперы: «призыв». Служба в армии. Егоршино.

Пермь. Каменск-Уральский. Свердловск, тридцать второй военный городок. «Косить» тогда было не принято – страна сказала, вынь два года жизни да положь. Как все – так и ты…

Историй вокруг стало к тому времени столько, что они уже не то что в рассказы не умещались – им в душе было тесно. После дембеля вернулся в родной театр – там поджидали Бальзаминов и Поприщин, а дома, в коммуналке на Ленина, 46 – закадычники-собутыльники, артисты больших и малых академических театров. Пили. Играли. Спорили, как выражались тогда в газетах, «до хрипоты» – о том, как надо пить и не надо играть.

Вот, кстати, о газетах. Уже не вспомнить, как тот самый рассказ «Склизко!», про мальчика и сапоги, попал к писательнице Вере Кудрявцевой. По-настоящему хорошие писатели, они, как правило, щедрые – не ревнуют к чужим талантам, но тащат их к успеху изо всех сил. Вера Матвеевна отнесла рассказ артиста в редакцию газеты «Уральский рабочий», а там взяли и напечатали. Он узнал об этом случайно, в театре: прибежал на вахту, открыл газету и увидел свою фамилию. Да, Коля, да! И даже гонорар потом прислали – тридцать рублей. Ему-то казалось, люди сами должны платить, чтобы их рассказы в газетах печатали…

Рассказ хоть и назывался «Склизко!», но вывел его к надёжной дороге – не скользя, не падая, опубликовал всё, что лежало в столе несколько лет. Даже в журнал «Урал» взяли два рассказа, правда, через губу заметили, что пишете вы, дескать, молодой человек, про обочину жизни. Но ведь и обочина может стать целой жизнью… В январе 1983 года он так осмелел, что отправил подборку (новая жизнь – новые слова) в Литературный институт, в Москву. А в коммуналке на Ленина, 46, всеми делами заправляла, к сожалению, водка. Про обочину жизни он писал с пугающим знанием дела, но в театре всё это благолепие терпели недолго – тогдашний главреж сказал ведущему-пьющему артисту: или сам уходи, или уволим по статье.

В таких случаях выбирают первое «или» – вот так он и остался без работы, без обожаемого театра, без будущего. Водка – лучший друг самоубийц, и он всерьёз думал о том, чтобы уйти из жизни, как ушёл из театра. Впоследствии Софья Карловна из пьесы «Амиго» будет говорить: «Я себе сделаю суицид, не верьте, что я своей смертью умерла, только суицидом». Прежде чем научишься над чем-то смеяться, нужно как следует об этом поплакать… Но в день его рождения над Пресно-горьковкой стояли счастливые звёзды. Когда стало совсем нечем дышать, в почтовый ящик упало письмо из Москвы – вызов на экзамены в Литературный институт. Он занял денег на билет, приехал в столицу и поступил на заочное, к Вячеславу

Максимовичу Шугаеву. В приёмной комиссии поинтересовались:

– А почему артистом не хотите работать?

– Москву буду завоёвывать!

Москву он действительно завоюет – и не только Москву, но тогда всё это звучало, конечно, с вызовом. Вот так, с вызова – сразу в двух смыслах слова – и началась его настоящая жизнь.

Шесть лет учёбы, поездки на сессии, а между ними – работа, сначала в агитбригаде ДК имени Горького, потом в редакции многотиражки на заводе имени Калинина… На третьем курсе он написал свою первую пьесу – «Играем в фанты» (свердловский «Заводной апельсин», уральские «Вальсирующие»). «Не пишите пьесы, они у вас не получаются», – сказал ему отечески один преподаватель. Но «Играем в фанты» едва ли не сразу начали ставить – один театр, другой, и вот уже чуть ли не девяносто театров СССР хотят играть эту пьесу, потому что она была о настоящем, потому что герои там – живые и так их всех жалко, что зрители, не успев отсмеяться, начинали рыдать… «Мы – дети страшных лет России», – говорят со сцены, а в зале сидят такие же точно дети вот именно что страшных лет…

Это был 1988 год – две восьмёрки на счастье, – когда пьесу ставили по всей стране, и у него было столько денег, что можно не работать и не пить, потому что когда у тебя появляются большие деньги, то их, оказывается, жаль пропивать. Лучше – сочинять дальше, потому что истории, как выяснилось, не заканчиваются никогда.

3

Старика звали мягким именем Женя – по неизвестной причине именно это имя часто достаётся грозным мужчинам с деспотичным характером. Ей, конечно, и в голову не пришло бы обращаться к нему по имени, пока она всего лишь идёт следом за всей честной компанией – после вручения последней досочки, которая досталась той самой девочке с рыжей косой, артисты (а кто они ещё?) снялись с места и пошли вверх по проспекту. Она – за ними, на пионерском, как тогда говорилось, расстоянии. Пересекли улицу 8 Марта, покурили на Плотнике. С ними был мальчик, совсем юный – и две девушки, одна так прямо даже можно сказать, что красивая. К компании всё время подходили, здоровались, старик покрикивал на каждого так, что слышны были интонации, но не слова. По улице Малышева – налево, а потом – на Толмачёва, дом 5, до свидания.

Ещё даже не стемнело! Ей так хотелось зайти за ними следом, не прогонят ведь? Но вместо этого она развернулась – и пошла к троллейбусной остановке. Родители, наверное, волнуются.

Старика в шапке с бубенцами (или в вязаной повязке с перьями – по сезону) часто можно было встретить в троллейбусе – этот транспорт ему замечательно подходил. Во всех смыслах. Отдельное удовольствие – наблюдать за пассажирами, которым довелось делить вагон с этаким чудой – лицо библейского пророка, пронзительный взгляд, одет как скоморох… В Москве на Арбате к поющей-играющей группе (общество «Картинник» – вот как они назывались) однажды подошёл турист-иностранец и сказал, торжествующе поправляя очки:

– Я знаю, кто вы! Ска-ра-мо-хи!

Конечно же, он не всегда был «скарамохом» – да и стариком, разумеется, тоже. Евгений Михайлович Малахин, благообразный советский инженер по кличке Старший гений, долгие годы честно прослужил на предприятии «Уралтехэнерго», часто выезжал в заграничные командировки – настраивать оборудование, чем в Свердловске могли похвастаться очень и очень немногие. Всем известные «люди в чёрном» хмурились над анкетой «скарамоха»: год рождения – 1938-й, место рождения – Иркутск. Родителей Евгения направили сюда из Киева, отец его тоже был инженером и уже через два месяца после прибытия на новое место работы был признан, по моде тех лет, «английским шпионом» (виновен в том, что знал английский язык). Спустя два месяца после ареста отца забрали маму (она работала слесарем-лекальщиком) – грудной Женя и его пятилетний старший брат остались на руках у одиннадцатилетней сестры Октябрины… Спасибо соседке, приютившей осиротевшую троицу, – она смотрела за ними, пока не отпустили маму, отец же пробыл в заключении до 1941 года. Потом семья перебралась в Глазов, оттуда – в Сарапул, где отец стал главным инженером местного завода. В Сарапуле родители собрали хорошую библиотеку – третью по счёту, две предыдущие пропали при переезде и аресте. Любимые предметы Жени Малахина в школе – литература и математика. Актуальный для тех лет выбор между физикой и лирикой сделать было попросту невозможно, но всё-таки он окончил вначале Сарапульский радиотехникум, а затем – Ижевский механический институт. Получил красный (любимый цвет старика Букашкина) диплом инженера-энергетика – и уехал по распределению в город на реке Исети.