– Лен, ну и сколько ты ещё будешь людей дурить этими графскими развалинами! – проникновенно воззвал пророк по имени Изя. – Павшей руиной, скажем прямо, очаровывать…

Надежда полностью была с ним согласна. Она вздохнула и огляделась…

Скамеечка у соседского забора была раскрашена в три цвета: зелёный, жёлтый и голубой. Глаз было от неё не оторвать. День вообще выдался на все сто: ясный и ласковый. Дня три назад встало восхитительное бабье лето, и видно было, что недели три продлится глубокая сине-золотая благость. Стояла живая, чуткая, полная деревенских звучков и запахов тишина. Над цветастой черепицей крыш плыли в небе два шикарных снежно-белых пуховика, деликатно оплывая пламенный остров осеннего солнца. А из красно-зелёно-бурой кипени леса, что вставал за последними крышами деревни, кто-то нахальный казал длинный жёлтый язык.

Надежда вдруг представила, как на будущий год её выросший Лукич, окосев от счастья лесных походов, летал бы тут над лугами, сверзался в речки и пруды и пытался завязать дружбу с какой-нибудь коровой. А дом – он прекрасный, вдруг поняла она. Неграмотный и дикий, но талантливый! Дом – самородок. Просто надо его отредактировать – как рукопись. Поменять местами кое-какие главы, сократить одно, расширить или досочинить другое… Затем откорректировать, сверстать и выпустить в свет.

– Какой идиот его купит, этот замок Баскервиля, – сокрушённо добавил мужчинка из еврейского анекдота.

– Я, – спокойно проговорила Надежда. – Я тот самый идиот. Я покупаю этот дом и приветствую вас от всего сердца, дорогой товарищ сосед!

– Ну, поехали? Включай! Что, включила уже? Эт что – уже записываемся? Ну, ты шустрая, Петровна… Раз-раз… вышел зайка по нужде… Проверь давай. А то наговорю анну каренину, а она тю-тю, давно в городском морге лежит… Если б Толстой жил в нашей деревне, он бы с тоски повесился. Ну ладно, ладно… чего руками махать! Про что говорить-то, чтоб Нине интересно? Если она об моей гремучей жизнюге писать намерена, у неё же художественное домысливание будет? Или нет? Или так прямо, с фотографиями предков отпечатают золотой том в серии «Великие судьбы»? Потому что мою жизнь, понимаешь, – её же надо фокусно подавать. Тем боле Нина всю жизнь пишет и у неё, поди, исчерпался этот ресурс, а? Ну, щас, сосредоточусь… Про армию я тебе рассказывал? Про то, как мы с господином Невзоровым золотишко намывали? Ага. Ну, это успеется, это глава вторая. А про падших узбечек? Как, я тебе не рассказывал про этих изысканных дам?! Это ж начало моей бизнес-карьеры!

Ну, поехали… Раз-раз… слышно меня?

Короче, болтался я тогда в интернате, в классе, кажется, седьмом… Эт мне сколько же было, лет тринадцать?

Интернат? Да обычное советское болото на Каховке, где магазин «Севастополь», – знаешь?

Я как туда попал. Учился в нормальной школе в четвёртом классе, вроде неплохо учился, послушный парнишка. Но тут маманя решила, что мы её свободу сковываем – ей, когда вожжа под хвост попадёт, сам чёрт не начальник. Ну и сгрузила всех троих в этот самый интернат, в это адское пекло. Варили меня там черти с четвёртого по восьмой класс. Какие придурки! Боже, какие ублюдки на нашей планете, прямо в столице нашей родины… Что? Ладно, я не торможу. Но чтоб ты знала: это удача, что я скотом не вырос, таким, знаешь, кто может харкнуть в спину: набрать в себя все сопли и харкнуть тебе на школьную курточку – просто так. Вот какой там был контингент. Попадались, конечно, и хорошие ребята, случайные жертвы нашего добрейшего общества – скажем, родители в аварии погибли, а бабка слепая, воспитывать не может… Но девяносто пять процентов – вот такого дерьма. Отпрыски пьяниц, уголовников, разных наркоманов-бичей… Вот в такое великосветское общество я попал. В Палату лордов. Бллли-и-ин!!! Я представить не мог, что будет так страшно. Всю неделю страшно, каждый день. А в субботу… В субботу сидишь-ждёшь своего пирожка (там пирожки на дорожку давали, грех кому оставить), а потом кого отпускали, кого – нет. Если не заныкал пятачок на метро, хрен тебя выпустят. Сиди в интернате, да ещё и работай: отнеси-принеси, копай там, покрась здесь… А работать кому охота? Лучше не жрать ничего, лучше сдохнуть, чем работать, – верно? Тем боле в выходные не готовили, кормили тем, что скапливалось с четверга по пятницу: сгоревшая запеканка, бурые макароны, холодный какао в баке, куда сливали всё, что кто не допил… Ну, ладно, скотская жизнь – это понятно.

Хотя, знаешь… вот бесплатный допсюжет: была у нас такая тёть Люся, повариха, законченная алкашка. Она картошку жарила как богиня! Ни у кого больше в своей красочной жизни я такую картошечку не ел, включая у себя. Мы все за эту картошечку готовы были душу продать. Помогали ей чистить, помои выносили… Она нажаривала полный бак картошки, потом напивалась вмёртвую и там же в кухне засыпала – на скамейке. Мы накрывали её своими пальто и убирали со столов: малышня посуду носила, старшие мыли тарелки-чашки… – на цыпочках ходили, чтоб тёть Люся дрыхла на здоровье. Мы её боготворили за ту картошечку!

Ну вот, а денег-то нет, ну, одолжишь у кого пятак – показать, что, мол, денежный, а потом вместе с братом и сестрой добираемся до дома на перекладных. «Тётенька, не бросайте пятачок, я полтинник бросил…» Иногда срабатывало, иногда вытаскивали за уши и – пинком из автобуса где-то на полдороге. Всяко бывало.

Но в основном мы как-то денег нашкрябывали. И на пересадках: какой-то троллейбус ходил до Каширского шоссе, где сейчас «Каширский дворик», стройматериалы, дальше на шестьдесят седьмой, сорок восьмой автобус, или на девяносто пятый, который от Каширского шоссе ходил аж до Капотни. И так к ночи доползёшь до своего Орехова-Борисова.

На метро, конечно, проще, но денег-то жалко, или нет их ни хрена, – ничего, добирались так. Приползёшь – в чём душа держится после того пирожка, а дома вечно жрать нечего. Мамаша неизвестно где, вся в каких-то своих романтичных историях в духе Сандры-Барбары…

Папаня либо на каком-нибудь кратком заработке, либо в вытрезвителе, либо слегка поддатый-весёлый с гитарой на диване. Папаня мой пел… закачаешься! Джаз любил, Армстронга. Знаешь, у того песню «Чуча»? Как – не знаешь? «Чу-ча, чу-ча, чу-ча-ча!» Или: «Прошёл Петро по Плющихе с потрясающей чувихой!» Дальше не помню. Я ведь тоже пел когда-то. Гитара вон сломанная на чердаке валяется. Но я в основном знаю «Ласковый май». И ещё: «А если вспомнится красавица-молодка… Если вспомнишь отчий дом, родную ма-а-ать…» Ну да. Нет. Не торможу.

Я где остановился? Ага, падшие женщины. Они поселились у нас в подъезде этажом выше. Я как раз учился тогда в седьмом классе. Видел их иногда на лестнице или в лифте: такие женщины с Краснодарского края, узбечки. Нет, не из Ташкента. Говорю тебе: Краснодарский край, узбечки. Как это – нет узбеков? Они везде есть. Тогда… таджички? Ну, хрен с ними, неважно. Но эти вот восточные фурии тогда пользовались большим спросом. Это как негритоска на Тверской, такая вот сексуальная экзотика того периода. И всё застарелый прейскурант: страшненькие и бывалые. Лет так двадцати восьми – тридцати.