Густая дурманная смесь запахов сена и лекарственных трав – чабреца, мяты, липы – заполонила чердак деревенской хаты. Уже высушенные травы пучками висели по стенам, другие сушились, разложенные на дерюжках на полу. Поднимешься на чердак, и голова кружится от терпкого душистого воздуха, – вот где было натуральное ароматическое СПА, или как там сейчас это называется.

Туда же, на чердак, отправлялись разные ненужные в ежедневном обиходе вещи. Например, прялка; бабушка доставала её время от времени, обычно зимой, когда пряла пряжу из во́лны, неотбеленной овечьей шерсти. Там же впонавалку лежали книги, «бо у хате места не було́»: полное собрание сочинений В. И. Ленина (бабушка этими бесконечными томами печь растапливала) и почему-то Носова, а также три книги знаменитого Херлуфа Бидструпа, неизвестно каким книгоношей занесённые в деревню Блонь. Всё это мирно соседствовало со старыми молитвенниками, «Записками из Мёртвого дома» Достоевского и затёртыми лубочными изданиями Сытина: «Бова Королевич», «Тарас Черномор», «Битва русских с кабардинцами»… Сиротливым кулём без картонной обложки валялась серёдка из «Робинзона Крузо» – как раз то место, где он находит Пятницу. Будто кто-то выдрал из книги самую суть, пронзительное сердце повествования, и – забросил на чердак.

Но, конечно, самым милым, самым родным в хате была печь! Горячее нутро дома, корень и кормление семьи, средоточие уюта и сытного тепла. Словом, альфа и омега деревенской жизни, кормилица-поилица и лечебница в едином образе. Все самые ласковые, самые вкусные воспоминания о деревенской жизни у Надежды были связаны с бабы-Маниной печью.

В ней хранились три огромных чугунных утюга с откидными крышками – для закладки горячих углей в нутро.

А вот что хранилось НА печи – то отдельный подробный рассказ.

Самые изысканные деликатесы в своей жизни Надежда ела не в ресторане Центрального дома литераторов, не в какой-нибудь из модных едален Москвы или Питера, не говоря уже о Лондоне-Франкфурте-Лейпциге, куда заносила её служебная судьба на международные книжные толковища, – а в доме бабушки в белорусской деревне Блонь, ибо есть такая еда, готовить которую нужно исключительно в благословенной русской печи.

Невесомое потрескивание, шорох, сухие щелчки горящих поленьев, жилистая фигура бабушки, ловко орудующей ухватами, её лицо, подсвеченное снизу оранжевыми сполохами огня из печи… и навеки впечатанные в мозг, глаз, носовые пазухи, главное, в душу – запахи толстых ржаных блинов и мачанки.

Собственно, печь состояла из трёх частей: основная – для обогрева и стряпни; ещё плита с двумя горелками (тоже топилась дровами), и самая любимая, самая заветная – полати, где и прошла изрядная часть белорусского детства Надежды.

Чего только там не было! Во-первых, всегда лежала бабушкина перина, которую она снимала на ночь и стелила на кровать; нагулявшись на морозе, в неё можно было с разбегу нырнуть и сидеть там, как в тёплом облаке.

Во-вторых, на печи хранились и дозревали всякие гастрономические радости: например, сушёные тыквенные семечки в полотняном мешочке. Их Надюшка с бабушкой в конце августа выскребали из тыкв, раскладывали на жестяные поддоны, и бабушка подсушивала их в печи, а потом ссыпала в полотняные торбочки. Так же сушили и яблоки с грушами – а других фруктов в Белоруссии вроде и не выращивали.

А ещё там, за печкой, кольцами на протянутом шесте дозревала домашняя сыровяленая колбаса, и никакие в мире салями не могут сравниться запахом с её райским благоуханием. Колбаса должна была висеть сорок дней, и не приведи бог тронуть её раньше – кому ж охота нарываться на кипучий бабушкин гнев.

Ну и травы, опять же, разные лекарственные и чайные сборы: «от простуды», «от живота», «от головы», «от спины и коленей»… – короче, от всего тела.

(Кстати, в деревне никто не пил чай из пачки, заваривали исключительно травяные.)

Но самое-самое главное: на печи можно было лежать бесконечными зимними вечерами, вдыхая слабо-чесночный, мятно-травный, душисто-чабрецовый запах хаты, ибо на печи – читалось. Лучше, чем дома, гораздо лучше, чем в школе под партой. (И даже лучше, чем в читальном зале их вязниковской библиотеки, куда Надя была записана с пятого класса и где тот самый мальчик, заполняя и свою, и её анкету, в графе Ф.И.О. написал: «Дылда Петровна Прохорова».)

На тёплых кирпичах лузгая тыквенные семечки, лет с четырёх, с пяти, Надюшка перечитала практически весь «Детгиз». Всё, что привозила на каникулы в тяжеленном своём рюкзаке.

Но тут может сложиться неверное впечатление о каком-то Емеле, лежмя лежащем на печи все каникулы. Нет! Как можно? Вокруг столько всего ошеломляюще прекрасного! К тому же по соседским дворам полно было ребятни, а самые ближние соседские пацаны, братья Серёга и Вовчик Бахрошины, всегда утягивали Надюху с собой на какие-то опасные забавы. Шли втроём за трактором, как цапли, выхватывая из борозды патроны.

Однажды – родителей не было дома – пацаны затеялись в икону из рогатки пулять.

Семилетняя Надюшка, воспитанная дедовыми святыми озарениями, стояла рядом, тряслась от страха и причитала-умоляла «не убивать боженьку!». Разок стрельнули, другой… На лике святого Николая отколупнулась краска на носу. И вдруг – как-то это разом случилось, именно что «вдруг», и Надежда вспоминала это всю жизнь, хотя никому не рассказывала, ни в юности, ни в молодости, ни в безоглядные и бессонные годы своего книжного бизнеса; ни одной душе, кроме всё того же мальчишки… (да неважно это, неважно!) – вдруг, как удар кнута по избе: разом громыхнуло, хлястнуло по крыше и заполыхало близко и страшно за окном. Женский высокий голос где-то неподалёку истошно крикнул: «Бахрошинская хата гори-и-и-ит!» И правда: хата горела. Как порох. Еле успели выскочить наружу…

А дед-то, узнав о страшном таком паскудстве, сказал:

– Наказал! Да не паршивцев, а родителев, – за то, что плохо учили!

И тут Надюха услышала о ещё одном, главном озарении его жизни. Как, мол, дед когда-то, «молодым-молодым», пас коров где-то на Кубани – то ли нанялся, то ли помогал знакомым гуртовщикам.

А на Кубани – там балки да холмы, солнце то спрячется за горку, то выкатится на вершину.

«…И вот так однажды заворочалось в тучах, загромыхало, бабахнуло в небе, и издали с горки покатился на меня огненный шар… небольшой такой, ну, как… с бочку, так скажу. А я молодой был, не пугливый. Стоял и ждал, когда он докатится… Ну, докатился… И я со всей дури ка-а-к хрястну по нему пастушьим кнутом. Он – хруппп!!! – в искры огненные. И оттуда мальчик выскочил, годков девяти, рыженький, вот как ты, и строгой. И говорит:

– Я – Господь Бог!

…Ну, тут я память и потерял».

Надежда даже помнила, где это дед ей рассказывал: они сидели на деревянном крыльце деревенской школы, пустой по летнему времени. Дед там парты починял, возился с утра и до вечера, и каждый день, пообедав, Надя несла деду его обед. А потом ещё с полчаса они сидели оба на крыльце – дед позволял себе перекур.