Он так уютно и вкусно затягивался дымом, и запах свежей стружки, застрявшей золотыми колечками в складках его рубахи, мешался с запахом папиросы, растворялся в мощных летних запахах сосен и лип, еловой хвои и пыльной дороги. Дедовы седые усы попыхивали на солнце остатней рыжиной, а вспотевшая лысина сияла, как малая копия того огненного шара, из которого выскочил строгий и рыженький мальчик-бог…

Дед был доброты какой-то необъятной, неисчерпаемой, всех мирил, всё улаживал, всех стреножил справедливым словом. Тем более была странной его неприязнь к собственной сестре – старшей, бабе Усте.

Вообще, у деда было две оставшихся в живых сестры. Катерина – почтальон: худенькая, сутулая, вечно в стоптанных «чириках», вечно с огромной дерматиновой сумой через плечо. Жила в Заречье, соседней деревне. Всю жизнь считала себя больной, всю жизнь за сердце хваталась. И баба Маня говорила: «Ны выдумуй, артыска! Дэ воно е, то сэрце?!» И впрямь: пережила Катерина всех своих.

А ещё старшая сестра была, Устя…

Жила по соседству, но как-то отдельно от всех, через картофельное поле, на невысоком холме, поросшем редколесьем. Вот там и стояла её хата – маленькая, приземистая, с открытой верандой, густо увешанной пучками разных трав. Баба Устя всю жизнь была одинокой и жила как отверженная. В деревне считали её ведьмой.

Она и правда наговоры знала и лечила людей. Внешне – обычная старуха, только взгляд исподлобья трудный такой, глубокий – испытующий, не все могли вынести. Кто уж сейчас разберёт, какой-такой ведьмой она была, а только Надя своими глазами однажды кое-что видела. Они целой компанией возвращались из лесу – соседские девушки и стайка детей; и Наталья, невестка Чмырёвых, споткнулась о корни и упала – прямо на руку. Та враз опухла в запястье, стала багровой… Наталья брела, баюкала опухшую руку и жалостно подвывала.

Тут кто-то из девушек сказал:

– Поди к бабке Усте загляни.

– Боюсь, – подвывала Наталья, – она сглазит…

– От дурная, – отозвалась подруга, – она поговорит-поплюёт и вылечит. Сама видала.

Заплаканная Наталья упрямо помотала головой, но, когда поравнялись с Устиной хатой, всё же пошла, – рука, видать, так болела, что уж и не до страха.

И все почему-то молча и опасливо ждали снаружи.

Полчаса спустя Наталья вышла потрясённая и очень тихая. Вокруг запястья у неё была обвязана красная нить, а опухоли как не бывало! Всё так же молча спустились с холма и разошлись по домам в полном молчании…

А на следующее лето баба Устя саму Надюху спасла. И не только вылечила, но и…

Вообще-то Надежда не слишком часто позволяла себе вспоминать во всех подробностях то событие далёкого детства, хотя «фокусом» охотно забавлялась, особенно если под руку подворачивалась рептилия – прекрасная возможность попугать кого-то из ребят.

Но в тот день на лесной полянке ей было совсем не смешно, а больнёхонько и мерзко. Они с бабой Маней увлечённо обирали с куста крупные ежевичины. Надюха отдёрнула пронзённую дикой болью руку, успев заметить среди корней вильнувший жёлто-зелёный жгут змеи, и заорала благим матом! Рука прямо на глазах угрожающе надувалась в пальцах, в кисти, даже в локте. «Сейчас вся раздуюсь и лопну», – с ужасом подумала девочка. От страха и боли её вырвало… Мгновенно рядом оказалась баба Маня, взвалила лёгонькую внучку на плечо и побежала с ней… (Подружка Люська потом говорила: «Как в фильме – Иван Поддубный!») Надежда этого не помнила, очнулась в избе у бабы Усти, слабая, но живая и – повторяла баба Маня, беспрестанно меленько крестясь: «…опав-ши, слава те, осподи!» Баба Устя стояла чуть поодаль, как будто и не касалась девочки, но у Надежды почему-то всё тело чувствовало, что та её тащила, тащила и вытащила – то ли из болота, то ли из ямы какой-то земляной, поганой. И она сладко так заплакала, тихо, блаженно…

– Поплачь, девочка, поплачь, – глухо проговорила Устя, по виду вроде как тоже сильно -усталая. – Сейчас слезами последний яд выходит…

Надюшку оставили на ночь в избе у бабы Усти, а наутро она проснулась совсем здоровая. Когда допивала молоко с какой-то пахучей травкой, за ней пришла баба Маня, «Якальна». Принесла Усте полную корзинку свежих яиц, толстенный шмат сала, завёрнутый в чистое полотенечко, и большую банку мёда.

– Не, убери, – отказалась та. – У своих брать не положено.

И провожая их на веранде, напоследок сказала девочке, что никакая змея ей «отныне ни в жисть не опасна. Ни одна не укусит, не бойсь». И На-дюшка ей сразу поверила.

…Умирала бабка Устя долго и трудно. Всё просила бабу Маню: «Привези внучку, я ж только за руку подержусь, и меня отпустят…» Но бабушка не хотела. Доли этой не хотела для Надюшки – одинокой, отверженной, пугающей доли. Приходила к бабе Усте, ставила еду на табурет возле кровати, поила чаем. Смотрела, как тяжко стонет и корчится золовка.

– Привези девочку… – стонала та… – То ж не наказание, то дар… Я передать его должна. Меня и отпустят…

Бабушка молча поворачивалась и уходила.

Наконец устала Устя умирать. С утра велела – не входить. Но к вечеру бабушка заглянула: всё ж человек, душа не чужая, а что она в своей жизни творила, какие преступала черты, – пусть с ней там по строгости разбираются. Здесь-то отпеть-схоронить надо, как меж людьми положено.

Заглянула, спросила:

– Ну как ты?

Устя блаженно вытянулась, ясно проговорила:

– Белые лошади… Белые лошади…

И минут через пять затихла.

Так Надежда и не стала ведьмой. А у них ведь как, поясняла баба Маня: они непременно должны через поколение в семье передать своё ведовство.

– Почему ж ты за мной не съездила? – укоряла она бабку потом уже, гораздо позже. – Я бы сейчас людей лечила.

– И всю жизнь – одна? – вскидывалась -бабка.

– А я и так одна…

* * *

…Что опять же не вполне соответствует действительности! Ведь у Надежды как-никак Лёшик есть – высокий и красивый и, главное, талантливый ко всем искусствам юноша, которого она справедливо называет «сынок», хотя, строго говоря, Лёшик ей не сыном приходится, а племянником. Ну и что с того? Родной племянник, разве ж это не ближайшая кровинушка, особенно если учесть, сколько сил, лет да и денег в него угрохано! Взять его однокомнатную квартиру на улице Усиевича, так вовремя прикупленную Надеждой на последнюю заначку от её отважной и лихой книжной деятельности в конце девяностых.

Обретение Лёшика – это долгая и далёкая история, которая никуда не денется и прозвучит в своё время.

Но не сейчас…

Не сейчас, когда мы обозреваем окрестности и любуемся разными видами, – как любовалась ими Надежда, впервые оказавшись в Боровске и увидев эти холмистые-волнистые улицы, до боли в груди напомнившие родные Вязники.

С первого взгляда, с первой минуты всё вокруг как-то сладко на сердце ложилось: и мощная белая стена древнего Пафнутьева монастыря, и заповедный монастырский парк, и купола-колокольни церквей, и старинные резные наличники на окнах и, главное, разрисованные каким-то местным художником бросовые городские поверхности: слепые стены, забитые фанерой мёртвые окна, кирпичные задворки, торцы гаражей… Всё, что должно было город уродовать, стараниями и воображением художника стало его украшением и гордостью.