Важно, что она стала привлекательной для королей и князей Европы: они разрушили Западную Римскую империю и в то же время — вовсю стремились ей подражать. Главенство римского папы в Церкви давало им основание считать, что это они — настоящие наследники империи, а вовсе не император Византии. Идея заработала, а то, что работает, применяют вновь и вновь. Естественным образом идея о главенстве папы развилась в концепцию двух мечей — о том, что папа должен руководить не только духовной жизнью, но и светской. А в девятнадцатом веке, когда половина Италии находилась под Австро-Венгрией, и влияние Ватикана на мирские дела очень заметно снизилось, появился догмат о непогрешимости папы — что-то вроде попытки повторить ход Льва I на новом уровне, в новых условиях. Думаю, сам Лев от этой попытки пришёл бы в ужас.

В целом, мы видим у западных христиан много такого, что никогда бы не могло родиться в Византии или России, и что показывает именно технологичность их мышления. Они пытаются логически доказать Бытие Божие. Конструируют круги ада, расселяя грешников согласно их деяниям — причём Данте тут вовсе не первопроходец. Спорят о том, после какой евхаристической фразы хлеб и вино превращаются в Плоть и Кровь, и пытаются установить, происходит ли при этом изменение химического состава хлеба и вина, хотя спрашивается, зачем это им? Ещё вводят целибат священников, чтобы церковное имущество не передавалось по наследству, а накапливалось в Церкви. Разделяют причастие — одно для клириков, с Кровью и Плотью, другое — для мирян, только с Плотью. И прочее, и прочее, что показывает технологический подход к делу. Даже продажа индульгенций характеризует не столько жадность, сколько определённый склад ума — до неё ещё надо было додуматься, здесь надо было иметь определённую логику. А логика, вероятно, была такова: у святых перед Богом столько заслуг, что хватает не только для их личного спасения, но ещё и излишек остаётся. И этот излишек, разумеется, принадлежит католической Церкви, а, стало быть, его можно продать грешникам за прощение грехов. По-своему убедительно, да?

Вот только откуда это взялось — я имею в виду технологический подход к делу? Ответить можно одним словом: воображение. На Востоке и на Западе сложилось диаметрально противоположное отношение к воображению. В православии воображение всегда держали на голодном пайке — оно рассматривалось как источник искушений и опасность подмены реальности фантазиями. В православной практике при молитве ум должен сосредотачиваться на смысле произносимых слов, и совершенной считается та молитва, при которой в голове не возникает никаких образов. Православная служба последовательно антипсихологична, музыка в ней неритмична, поскольку ритм подчиняет человека, каноны читаются монотонно, без художественного выражения, чтобы не возникало артистической игры, и молитва не превращалась в роль.

Для католицизма, а потом и протестантизма, воображение — один из любимых инструментов: в них упор делается на эмоции и яркость внутренних картинок. Поэтому возникает много психологии и что-то вроде допинга в спорте — возбуждённое воображение помогает легко достичь эмоционального накала, как бы гарантирует его достижение, а эмоциональный накал и даёт ощущение горячей молитвы. Подтверждение этому можно найти в разных источниках — например, в наставлениях иезуитов, которые рекомендовали перед началом молитвы как можно ярче представить несколько сцен из Евангелия. Но особенно показательны здесь истории со стигматами: как мы знаем, они появлялись у несомненно великих подвижников, но людей при этом экзальтированных, которые мечтали пережить крестные страдания, и потому их самопроизвольные язвы «раны Христа» трудно не счесть результатом самовнушения. Замечу, что в Восточной Церкви молитва о ниспослании крестных мук — а Франциск Ассизский, первый носитель стигматов, именно молился об этом — была бы сочтена дерзостью и духовным прельщением, ибо сам Апостол Пётр не считал себя достойным быть казненным так же, как Спаситель, и поэтому попросил свой крест перевернуть вверх ногами.

Но именно поэтому на Западе, а не на Востоке, получила мощное развитие живопись — не как часть религиозной культуры, а как отдельный вид искусства. Неслучайно именно в романской Европе возникла литература в современном её понимании — как выдуманных историй. Всё это было продолжением ментальных практик, их развитием во внешний мир. Неслучайно на Западе впоследствии родилось такое направление, как дизайн, и до сих пор западные дизайнеры — лучшие в мире. Неслучайно появилось понятие имиджа — не сути человека, а видимости, которую он должен создавать в глазах окружающих. Неслучаен Голливуд и создание альтернативных информационных реальностей.

Наконец, неслучайна победа Запада в «холодной» войне — по сути, это было превосходство яркой глянцевой картинки над блеклой и затёртой. Для победы оказалось достаточно сопоставить советскую пельменную с уютным европейским кафе, советский универмаг — с американским супермаркетом. В первый советский Макдональдс выстраивалась многочасовая очередь даже не для того, чтобы поесть, а чтобы поглазеть на блистательный мир капитализма. За все годы советской власти так и не была создана картинка «А как будет при коммунизме», тогда как «американская мечта» была предельно наглядной. Когда Хрущёв, пообещавший построить коммунизм уже через двадцать лет, обсуждал со своими помощниками потребительскую корзину жителя коммунизма, он мало чем отличался от провинциальных фантазёров девятнадцатого века, начитавшихся Сен-Симона и Фурье, описанных Достоевским. И опять же неслучайно послевоенные партийный бонзы, генетически неспособные нарисовать привлекательный образ будущего, так нажимали на сознательность — апеллировали к внутреннему, а не к внешнему.

Каким образом воображение связано с технологичностью мышления? Да очень просто: воздействие на воображение — это и есть технология управления, причём самая эффективная. Когда не можешь поддержать своё влияние силой оружия и денег, остаётся сила воображения. И именно ею, похоже, папам римским удалось подчинить своему авторитету варварских королей. Сам факт, что к римскому первосвященнику перешло право вручать королевские и императорские короны, надо признать огромным политическим достижением. И нельзя не заметить, что главным оружием воздействия, а стало быть, и управления, был страх. Конечно, без ада картина христианского мироздания и на Востоке будет неполна, но Византия меньше всего напоминает запуганную страну, тогда как для Европы средневековье — столетия страха.

Боялись не только адских мук, но и конца света — его ожидание сотрясало европейские страны едва ли не тысячелетие. Понятно, европейцы тут были не первыми — Второго пришествия Христа стали ждать уже самые первые христиане. Но технологичность европейского мышления проявилась в том, что если раньше признаки наступления конца света видели в знамениях и приметах времени, то теперь его стали вычислять. А когда Армагеддон не случался, расчёты не забрасывались — в них просто вводились новые, скорректированные, данные. Позже, во время холодной войны, когда много говорилось о взаимном ядерном уничтожении, на Западе люди в частном порядке активно строили себе бункеры, тогда как в СССР такого в помине не было. И этому не приходится удивляться: у западного обывателя подготовка к концу света — навык на генном уровне.