— Что скажешь, учёный человек?

Киш неопределённо пожал плечами. Он не знал как приступить к разговору.

— Да что скажу? Рад тебя видеть.

— А я-то как рад, — подхватил Шедевр и предложил: — Обнимемся?

— Ещё бы! — охотно согласился Киш и шагнул навстречу. — Мы же года два не виделись? Или три?

Они обнялись, похлопав друг друга по спинам, и в этот миг Киш ощутил, что соскучился по Шедевру больше, чем предполагал на расстоянии. Ему стало радостно, что есть у него такие вот старые друзья, и он почувствовал, что заговорить о своём деле ему стало намного легче.

— Я знаю, зачем ты пришёл, — сообщил меж тем Игорёк.

— Как?! — Киш ошеломлённо отшагнул. — Откуда?!

На секунду у него мелькнуло предположение, что друг-изограф, пребывая в посте и молитве, достиг такого уровня духовности, что может читать чужие мысли.

Шедевр озабоченно поскрёб бородёнку.

— Дело надо сделать, — пояснил он. — Сам сейчас не могу, вот и думал: кого Господь пошлёт в помощь? А тут ты. Стало быть, дело для тебя. Стало быть, за этим и пришёл.

— А-а, — протянул Киш и вяло поинтересовался: — А что задело?

Игорёк на секунду задумался.

— Давай сначала ты, — решил он. — Тоже не порожний, поди, пришёл. Да ты садись, — он подтолкнул Киша к кушетке.

— Ага, — машинально согласился Киш, но вместо этого стал ходить взад-вперёд, от стола у окна к кушетке у задней стены. — Вот, — он достал из сумки фотографии Варвары и протянул их Шедевру. — Моя жена… бывшая…

Он коротко рассказал о процессе, усмехнулся, сознаваясь в том, что теперь он — фактически ментально неполноценный (Шедевру рассказывать об этом было не так стыдно, как кому-то ещё), и, наконец, изложил гипотезу Аккадского.

— Такие дела, Шедеврушка…

Покончив с самой непростой частью визита, Киш быстро прошёл к кушетке и целеустремлённо уселся, откинувшись спиной к стене и вытянув ноги. Поёрзал для удобства. Снова окинув взглядом белые стены мастерской, он вспомнил её в былые времена, когда Шедевр ещё только искал себя, — когда здесь устраивались высокоинтеллектуальные посиделки со спорами об искусстве, могучими возлияниями и спонтанными романами, с которыми наутро не всегда знаешь что делать. Давно это было!.. Теперь всё иначе. Однако что скажет Шедевр?

Игорёк перебирал одну за другой фотографии Варвары и о чём-то думал.

— Красивая, — сказал он, почувствовав вопросительный взгляд Киша. — Я и не знал, что ты женился. Хоть бы в гости зашли. Или к себе позвали. А?

Киш виновато пожал плечами:

— Да всё работа, работа… А потом расстались.

— А что не сложилось? Расстались-то отчего?

— Не знаю, — Кишу снова пришлось пожимать плечами. — Она захотела. Я пытался удержать — не получилось. Да и какая разница? В юности над такими вещами ломаешь голову, а потом понимаешь: зачем? Ведь такую, как Варвара, я уже не встречу. Даже если я точно буду знать, почему она от меня ушла, это никак не помешает следующей девушке уйти по совершенно другой причине. Это ведь только в юности думаешь, что каждый из нас тяготеет к определённому типу девушек, и что на тебя западают тоже девушки определённого типа, и остаётся только это дело гармонизировать. А потом понимаешь, что если это и так, то не совсем так. Ну, например, когда вы сходились, она будущую жизнь представляла по-другому — даже не на уровне конкретных требований, а просто как ежедневную картинку. Или наоборот: всё сбылось, как хотелось, но оказалось, что это не приносит радости. Короче, нет у меня хорошего объяснения. А теперь ещё процесс этот непонятный…

— Да, нерадостно, — согласился Шедевр и сочувственно вздохнул. — Но, знаешь, Киш, душеполезно. Так что зря ты расстраиваешься: и от этого тоже может быть польза.

— Это ты о чём? — не понял Киш.

— О борьбе с греховными помыслами, — объяснил Шедевр. — Разве не так?

— Я понимаю, о чём ты, — с горьким удовлетворением кивнул Киш. — Ты хочешь сказать: всё начинается с мысли и всё мыслью заканчивается. Так мы устроены, что нам легче понять, чем выразить мысль словами, и легче сказать, чем сделать. И наоборот: когда надо от чего-то удержаться, то нам легче не сделать, чем не озвучить свои чувства или намерения, и легче промолчать, чем не подумать. Если бы каждый, кто бросил в сердцах фразу: «Я тебя убью!», воплотил свои слова, человечество самоуничтожилось бы быстрее, чем от ядерной войны. Иными словами: если внешне мы удерживаемся от недобрых поступков и слов из страха наказания или чувства приличия, или нежелания делать кому-то больно, то в мыслях не так сдержаны. И никто мне не мешает, например, мысленно дать в пятак типу, который мне нахамил. Или овладеть девушкой, которая мне понравилась. Или ехать на самой крутой тачке. Или просто осудить кого-то за что-то. Или над кем-то посмеяться. Отсюда следует два вывода. Первый: каждый проживает ту жизнь, какую хочет, только кто-то в реальности, кто-то иллюзорно, а большинство — с серединки на половинку, так как идеальных прагматиков, как и идеальных мечтателей, не так много. Второй вывод: сделать что-то хорошее — всегда составляет какой-то труд, а вот плохое — происходит само собой, не успеваешь заметить, как что-то дурное ляпнул или подумал, или ещё хуже — сделал. И вот чтобы не было так, святые отцы учили контролировать себя ещё на уровне мысли, верно? Это, так сказать, общее описание. Если к нему приложить мой частный случай, то нетрудно заметить и сходство, и различие. Общее — контроль своих мыслей. Но есть и различие: многие отчуждённые воспоминания вполне себе добрые, не греховные. Чего ж с ними бороться?

Шедевр продолжал стоять напротив окна, обтекаемый солнечными лучами, задумчиво поглаживая бороду.

— Ты всё верно говоришь, Киш, — согласился он, — только один момент упускаешь: ты говоришь о грешных мыслях, а помыслы — это то, что им предшествует. Предыдущие мысли. Например, ты видишь девушку и думаешь: какая красивая. Потом: особенно грудь. Потом: интересно, какая она в постели. И пошло-поехало. Вроде первая мысль вполне себе невинная, но дальше действует по накатанной. Поэтому, как только подумал о красоте, то дальше надо сворачивать, иначе увязнешь. Это я к чему говорю? Тебе остались по вердикту какие-то воспоминания, но они запросто могут тебя привести к отчуждённым или запретным. Ты мирно вспоминаешь, как вы с Варварой бегали по утрам, а потом твои мысли ассоциативно перескакивают к поездке на море, а далее к тому, как вы занимались любовью на пляже на заходе солнца — то есть к тому, что тебе запрещено по вердикту. А тебе это сейчас не помешает, разве нет?

Игорь говорил спокойно и как-то буднично, но Киш внезапно испытал острый приступ тревожного одиночества: он только сейчас начал осознавать далёкие последствия вердикта. Получается, любое легальное воспоминание о Варваре огорожено запретными флажками: шаг вправо, шаг влево, и тебя берут под белы рученьки… Формально его права соблюдены, а на деле всё — чистейшей воды фикция. Ему предлагается избирательная память, фактически равная беспамятству.