Какая у нас самая распространённая технология? Я думаю — язык. Знание какого-либо языка позволяет тем легче определять в нём речевые ошибки, чем они грубее, или чем выше уровень владения языком — позволяет выявлять речевой брак. Но технология языка не даёт ответа, как стать Пушкиным или Шекспиром — с одной стороны, для технологии это и не нужно, с другой, это говорит о том, что язык — нечто большее, чем технология, что в нём есть надтехнологический уровень.

И теперь мы подходим к важному моменту: если технологию фиксации мысленных образов можно обойти, то логично предположить, что делается это либо с помощью более мощной технологии, либо с помощью чего-то, что технологией не является — когда некая неправильность побеждает алгоритм, или когда подключается надтехнологический уровень. Если мы в качестве такого способа берём христианское раскаянье, то необходимо рассмотреть само христианство, что оно собой представляет — технологию или неправильность? Думаю, ответ тут простой: конечно же, христианство — никакая не технология, но правда и то, что его неоднократно воспринимали и применяли именно как технологию.

Вообще-то, в эту дверь кто только ни ломился, но если бы рассказать древним римлянам, что христианство создано для того, чтобы держать тёмный народ в повиновении, они бы просто посмеялись. По части управления народами римлянам не было равных, и они первыми столкнулись с христианством, так им ли не знать? И вот они могли бы подтвердить, что считают христиан опасными людьми, но совсем не как политических конкурентов. Опасность христианства заключалась в двух вещах: во-первых, оно не вписывалось в римские управленческие схемы вроде «разделяй и властвуй», во-вторых, от гонений христианство только укреплялось. На территории своей империи римляне поддерживали самые разные национальные культы для того, чтобы у каждого народа было по своей национальной религии. Чем чётче проведены этнические границы в конкретном культе — тем меньше вероятность, что другой народ тоже захочет его исповедовать. Чем эти границы древнее — тем выше гарантия, что они никогда не будут перейдены. Христианство не соответствовало ни одному, ни другому критерию: у него не было национальных ограничений, и это была совершенно новая религия — её Бог не требовал жертв, наоборот, сам принёс себя в жертву. Это смущало умы и подрывало вековые устои. Но и гонения на христианство не действовали — христиане радовались, идя на смерть за своего Бога.

Когда мы с Марком, ну то есть с Толиком Маркиным, занимались почти-до, нас учили, что попытка устрашить противника дикими воплями довольно примитивна: нас учили улыбаться. Особенно в тот момент, когда ты пропустил удар. Когда соперник раз за разом видит, что его удары вызывают лишь улыбку, он начинает бояться, потому что начинает думать, что тебе не больно.

Думаю, примерно так же было с Римом и христианами — отличие только в том, что христиане первых веков вовсе не боролись с римлянами, они и не помышляли о создании христианского государства. То, что христианство победило величайшую империю древности, вовсе к этому не стремясь, — самое большое, загадочное и невероятное чудо в истории. И победило оно вовсе не потому, что было более совершенной управленческой технологией. После распада СССР страны Запада почти моментально отказались от христианства, которое им было нужно в «холодной войне» для демонстрации морального превосходства, и вернулись к нравам и ценностям языческого Рима. А это говорит о том, что западные элиты считали куда более эффективными для управления древние языческие рецепты. Можно предположить, что Константин, когда решил сделать христианство официальной религией империи, действовал не столько как христианин, сколько как император, озабоченный сплочением народов государства. Но зачем это ему? Лучше чем «разделяй и властвуй» ещё ничего не придумано, а он пошёл наперекор этому принципу. С точки зрения укрепления личной власти крещение империи было не самым лучшим ходом, ибо император с той поры стал зависим от суждений Церкви. Через тысячу лет, когда папа римский запретил Генриху VIII Тюдору жениться в четвёртый раз, тот объявил о создании Англиканской Церкви и заодно назначил себя её главой. Исходя из логики власти, Генрих был прав — он действовал абсолютно как кесари языческого Рима, которые одновременно были и верховными жрецами, и, возможно, поэтому уже при его дочери Елизавете Британия начала своё превращение в империю, над которой не заходило солнце. Но Константину и в голову не могло прийти назначить себя папой римским или константинопольским патриархом — он мечтал о стране единоверцев, а не об укреплении своих властных позиций.

Однако всё это взгляд снаружи, а мы хотим понять, может ли раскаяние противостоять технологии. Нам нужно смотреть изнутри самого христианства — попытаться выявить в нём технологические моменты. Надо сказать, их было немало, и началось всё ещё в эпоху гонений, когда у Церкви появились её первые святые мученики. Уже тогда среди христиан появились люди, жаждавшие мученической смерти. Зная о том, что христианство под запретом, они демонстративно объявляли себя христианами, чем, безусловно, провоцировали римские власти на расправу. Возможно, они искренне жаждали подвига, но сам подход был чисто технологический — мученическая смерть рассматривалась как гарантированное попадание в Рай. Но поскольку христианство не считало себя технологией, Церковь объявила, что таких людей будут предавать анафеме, ибо действуют по своей воле, а не Божьей. Это несколько отрезвило воспалённые головы, но, понятно, что такой тип людей никуда не делся — он продолжал существовать и существует поныне. Таким, например, был Франциск Ассизский, который, живя в католической Италии, где могли вздёрнуть на виселице или оттяпать голову, но никак не распять, мечтал пережить страдания на кресте по подобию Спасителя — так мальчики, опоздавшие на войну, грезят себя участниками отшумевших сражений.

Впрочем, к Франциску я ещё вернусь, а пока вот что хочу сказать: сейчас нередко превосходство Запада обосновывают тем, что там рождается большинство прогрессивных технологий. И когда пытаются объяснить, что такого есть в Западе, что позволяет ему лидировать в области технологий, то говорят о политических системах, организации образования, моделях бизнеса, но мне кажется, всё определилось намного раньше — в те времена, когда Римская империя разделилась на Восточную и Западную. Именно тогда начало складываться западное технологическое мышление. Как мы знаем, судьбы Востока и Запада сложились совершенно по-разному. После того как в Риме был низложен последний император, Ромул Августул, и Европа на несколько веков превратилась в проходной двор, Константинополь ещё тысячу лет был столицей империи. И в то время, когда восточные христиане находились под имперской защитой, западным нужно было думать об отражении нашествий и выживании. Папе римскому Льву I приходилось лично уговаривать вначале Аттилу, а позже Гейзериха, не подвергать Рим разграблению, причём если грубые азиаты гунны вняли просьбе понтифика, то предки европейцев, вандалы, грабили Рим две недели — максимум, на что хватило их благородства, это не сжигать город и не слишком убивать невинных людей, но тысячи пленников они с собой всё же увели (стоит ли после этого удивляться, что позже крестоносцы разграбили Константинополь?).

И вот в этих плачевных обстоятельствах, почитаемый и на Западе, и на Востоке, папа Лев объявляет себя наместником Апостола Петра — главным человеком в Церкви. По-моему, это сильно. Претензия на вселенскую власть звучит из глубины беспомощности. Не знаю, играл ли Лев I в шахматы, по сути, он объявил себя шахматным королём — фигурой слабой в военном отношении, но которую должны защищать все остальные фигуры. Вполне себе технологический ход. Понятно, что претензия опирается на известные строки из Евангелия и факт, что апостол Пётр руководил христианской общиной Рима и в Риме же был казнён. Однако почему-то первые пять веков у римских епископов не возникало мысли, что они — наместники Петра и должны первенствовать в Церкви. И если бы Пётр погиб не в Риме, а в Иерусалиме или, скажем, Александрии, вряд ли бы у римских пап возникла идея подчиниться иерусалимскому или александрийскому патриарху. Короче, идея родилась очень вовремя, и в Риме в неё, надо думать, искренне поверили.