– Да, – говорю я, – а в остальное время, если им скучно, онизатевают драку с парламентом; а если делают не по-ихнему, так король простовелит рубить всем головы. А то больше прохлаждается в гареме.

– Где прохлаждается?

– В гареме.

– А что это такое – гарем?

– Это такое место, где король держит своих жен. Неужто ты неслыхал про гарем? У Соломона он тоже был; а жен у него было чуть не миллион.

– Да, верно, я и позабыл. Гарем – это что-нибудь вродепансиона, по-моему. Ну, должно быть, и шум же у них в детской! Да еще, я думаю,эти самые жены все время ругаются, а от этого шуму только больше. А ещеговорят, что Соломон был первый мудрец на свете! Я этому ни на грош не верю. Ивот почему. Да разве умный человек станет жить в таком кавардаке? Нет, не станет.Умный человек возьмет и построит котельный завод, а захочется ему тишины ипокоя – он возьмет да и закроет его.

– А все-таки он был первый мудрец на свете; это я от самойвдовы слыхал.

– Мне все равно, что бы там вдова ни говорила. Но верю я, чтоон был мудрец. Поступал он иной раз совсем глупо. Помнишь, как он велелразрубить младенца пополам?

– Ну да, мне вдова про это рассказывала.

– Вот-вот! Глупей ничего не придумаешь! Ты только посмотри,что получается: пускай этот пень будет одна женщина, а ты будешь другаяженщина, а я – Соломон, а вот этот доллар – младенец. Вы оба говорите, что онваш. Что же я делаю? Мне бы надо спросить у соседей, чей это доллар, и отдатьего настоящему хозяину в целости и сохранности, – умный человек так и сделалбы. Так нет же: я беру доллар и разрубаю пополам; одну половину отдаю тебе, адругую той женщине. Вот что твой Соломон хотел сделать с ребенком! Я тебяспрашиваю: куда годится половинка доллара? Ведь на нее ничего не купишь. А начто годится половина ребенка? Да я и за миллион половинок ничего бы не дал.

– Ну, Джим, ты совсем не понял, в чем суть, ей-богу, непонял.

– Кто? Я? Да ну тебя! Что ты мне толкуешь про твою суть!Когда есть смысл, так я его вижу, а в таком поступке никакого смысла нет.Спорили-то ведь не из-за половинки, а из-за целого младенца; а если человекдумает, что он этот спор может уладить одной половинкой, так, значит, в нем ни каплимозгу нет. Ты мне не рассказывай про твоего Соломона, Гек, я его и без тебязнаю.

– Говорят тебе, ты не понял, в чем суть.

– А ну ее, твою суть! Что я знаю, то знаю. По-моему,настоящая суть вовсе не в этом – дальше надо глядеть. Суть в том, какие у этогоСоломона привычки. Возьми, например, человека, у которого всего один ребенокили два, – неужто такой человек станет детьми бросаться? Нет, не станет, онсебе этого не может позволить. Он знает, что детьми надо дорожить. А если унего пять миллионов детей бегает по всему дому, тогда, конечно, дело другое.Ему все равно, что младенца разрубить надвое, что котенка. Все равно многоостанется. Одним ребенком больше, одним меньше – для Соломона это все одинчерт.

Я еще не видывал таких негров. Если взбредет ему что-нибудьв голову, так этого уж ничем оттуда не выбьешь. Ни от одного негра Соломону такне доставалось. Тогда я перевел разговор на других королей, а Соломона оставилв покое. Рассказал ему про Людовика XVI, которому в давние времена отрубилиголову во Франции, и про его маленького сына, так называемого дофина, которыйдолжен был царствовать, а его взяли да и посадили в тюрьму; говорят, он там иумер.

– Бедняга!

– А другие говорят – он убежал из тюрьмы и спасся. Будто быуехал в Америку.

– Вот это хорошо! Только ему тут не с кем дружить, королей унас ведь нет. Правда, Гек?

– Нет.

– Значит, и должности для него у нас нет. Что же он тутбудет делать?

– А я почем знаю! Некоторые из них поступают в полицию, адругие учат людей говорить по-французски.

– Что ты, Гек, да разве французы говорят не по-нашему?

– Да, Джим; ты бы ни слова не понял из того, что ониговорят, ни единого слова!

– Вот это да! Отчего же это так получается?

– Не знаю отчего, только это так. Я в книжке читал про ихнюютарабарщину. А вот если подойдет к тебе человек и спросит: «Парле ву франсе?» –ты что подумаешь?

– Ничего не подумаю, возьму да и тресну его по башке, – тоесть если это не белый. Позволю я негру так меня ругать!

– Да что ты, это не ругань. Это просто значит: «Говорите ливы по-французски? «

– Так почему же он не спросит по-человечески?

– Он так и спрашивает. Только по-французски.

– Смеешься ты, что ли? Я и слушать тебя больше не хочу. Чушькакая-то!

– Слушай, Джим, а кошка умеет говорить по-нашему?

– Нет, не умеет.

– А корова?

– И корова не умеет.

– А кошка говорит по-коровьему или корова по-кошачьему?

– Нет, не говорят.

– Это уж само собой так полагается, что они говорятпоразному, верно ведь?

– Конечно, верно.

– И, само собой, так полагается, чтобы кошка и короваговорили не по-нашему?

– Ну еще бы, конечно.

– Так почему же и французу нельзя говорить по-другому, нетак, как мы говорим? Вот ты мне что скажи!

– А кошка разве человек?

– Нет, Джим.

– Так зачем же кошке говорить по-человечески? А корова развечеловек? Или она кошка?

– Конечно, ни то, ни другое.

– Так зачем же ей говорить по-человечески или по-кошачьи? Афранцуз человек или нет?

– Человек.

– Ну вот видишь! Так почему же, черт возьми, он не говоритпо-человечески? Вот ты что мне скажи!

Тут я понял, что нечего попусту толковать с негром – всеравно его ничему путному не выучишь. Взял да и плюнул.