По миссурийскому берегу шли горы, а по иллинойсской стороне– высокий лес, и фарватер здесь проходил ближе к миссурийскому берегу, поэтомумы не боялись кого-нибудь повстречать. Мы простояли там весь день, глядя, какплывут по течению мимо миссурийского берега плоты и пароходы и как борются стечением пароходы, идущие вверх по реке. Я передал Джиму свой разговор состарухой, и он сказал, что это ловкая бестия, и если б она сама пустилась занами в погоню, то не сидела бы всю ночь, глядя на костер, – «нет, сэр, онавзяла бы с собой собаку». – «Так почему же тогда, – сказал я, – она не велеламужу захватить собаку?» Джим сказал, что это ей, должно быть, пришло в головуперед тем, как мужчины отправились за реку; вот они, верно, и пошли в город засобакой и потеряли так много времени, а не то мы не сидели бы тут на отмели, вшестнадцати или семнадцати милях от города, – «нет, не сидели бы, мы опятьпопали бы в этот самый город». А я сказал: «Не важно, почему им не удалось наснайти, главное – они нас не поймали».

Как только начало темнеть, мы высунули головы из кустов ипоглядели вниз и вверх по реке, а потом на ту сторону, – однако ничего неувидели; тогда Джим снял несколько верхних досок с плота и устроил на немуютный шалаш, чтобы отсиживаться в жару и в дождь и чтобы вещи не промокли.Джим сделал в шалаше и пол, на фут выше всего остального плота, так что теперьодеяла и прочие пожитки не заливало волной, которую разводили пароходы.Посредине шалаша мы положили слой глины дюймов в шесть или семь толщиной иобвели его бортом, чтобы глина держалась покрепче, – это для того, чтобыразводить огонь в холодную и сырую погоду: в шалаше огня не будет видно. Мысделали еще запасное весло, потому что те, которые были, всегда могли сломатьсяо корягу или еще обо что-нибудь. Потом укрепили на плоту короткую палку сразвилиной, чтобы вешать на нее наш старый фонарь, – потому что полагалосьзажигать фонарь, когда увидишь, что пароход идет вниз по реке и может на тебянаскочить; а для пароходов, которые шли вверх по реке, не надо было зажигатьфонарь, разве только если попадешь на то, что называется перекатом, – вода вреке стояла еще высоко, берега там, где пониже, были еще под водой, и пароходы,когда шли вверх по реке, не всегда держались фарватера, а искали, где течениене так сильно.

В эту вторую ночь мы плыли часов семь, а то и восемь, прискорости течения больше четырех миль в час. Мы удили рыбу, разговаривали ивремя от времени окунались в воду, чтобы разогнать сон. Так хорошо было плытьпо широкой тихой реке и, лежа на спине, глядеть на звезды! Нам не хотелось дажегромко разговаривать, да и смеялись мы очень редко, и то потихоньку. Погода вобщем стояла хорошая, и с нами ровно ничего не случилось – ни в эту ночь, ни надругую, ни на третью.

Каждую ночь мы проплывали мимо городов; некоторые из нихстояли высоко на темных берегах, только и видна была блестящая грядка огней –ни одного дома, ничего больше. На пятую ночь мы миновали Сент-Луис, над нимстояло целое зарево. У нас в Сент-Питерсберге говорили, будто в Сент-Луисеживет двадцать, а то и тридцать тысяч человек, но я этому не верил, пока сам неувидел в два часа ночи такое множество огней. Ночь была тихая, из города недоносилось ни звука; все спали.

Каждый вечер, часов около десяти, я вылезал на берег укакой-нибудь деревушки и покупал центов на десять, на пятнадцать муки, копченойгрудинки или еще чего-нибудь для еды; а иной раз я захватывал и курицу, которойне сиделось на насесте. Отец всегда говорил: «Если попадется под руку курица,бери ее, потому что если тебе самому она не нужна, то пригодится кому-нибудьдругому, а доброе дело никогда не пропадает», – это такая у него былапоговорка. Но я ни разу не видывал, чтобы курица не пригодилась самому папаше.

Утром на рассвете я забирался на кукурузное поле и бралвзаймы арбуз, или дыню, или тыкву, или молодую кукурузу, или еще что-нибудь.Папаша всегда говорил, что не грех брать взаймы, если собираешься отдатькогда-нибудь; а от вдовы я слышал, что это то же воровство, только по-другомуназывается, и ни один порядочный человек так не станет делать. Джим сказал, чтоотчасти прав папаша, а отчасти вдова, так что нам лучше выбросить какие-нибудьдва-три предмета из списка и никогда не брать их взаймы, – тогда, по егомнению, не грех будет заимствовать при случае все остальное. Мы обсуждали этотвопрос целую ночь напролет, плывя по реке, и все старались решить, от чего намлучше отказаться от дынь-канталуп, от арбузов или еще от чего-нибудь? Но крассвету мы это благополучно уладили и решили отказаться от лесных яблок ифиниковых слив. Прежде мы себя чувствовали как-то не совсем хорошо, а теперьнам стало куда легче. Я радовался, что так ловко вышло, потому это лесныеяблоки вообще никуда не годятся, а финиковые сливы поспеют еще не скоро –месяца через два, через три.

Время от времени нам удавалось подстрелить утку, котораяпросыпалась слишком рано утром или отправлялась на ночлег слишком поздновечером. Вообще говоря, нам жилось очень неплохо.

На пятую ночь ниже Сент-Луиса нас захватила сильная гроза сгромом, молнией и ливнем как из ведра. Мы забрались в шалаш, а плотпредоставили собственной воле. Когда вспыхивала молния, нам видна была широкаяпрямая река впереди и высокие скалистые утесы по обеим ее сторонам.

Вдруг я сказал:

– Эй, Джим, погляди-ка вон туда!

Впереди был пароход, который разбился о скалу. Нас неслотечением прямо на него. При свете молнии пароход был виден очень ясно. Онсильно накренился; часть верхней палубы торчала над водой, а при каждой новойвспышке как на ладони видно было каждый маленький шпенек возле большогоколокола и кресло с повешенной на его спинку старой шляпой.

Ночь была такая глухая и непогожая и все выглядело тактаинственно, что мне, как и всякому другому мальчишке на моем место, при видеразбитого парохода, который торчал так угрюмо и одиноко посредине реки,захотелось на него забраться и поглядеть, что там такое. Я сказал:

– Давай причалим к нему, Джим.

Джим сначала ни за что не хотел. Он сказал:

– Чего я там не видал, на разбитом пароходе? Нам и тутнеплохо; и лучше уж его не трогать, оставить в покое. Да там, наверно, и сторожесть.

– Бабушке бы твоей сторожа! – говорю я. – Там и стеречь-тонечего, кроме лоцманской будки да каюты; а неужто ты думаешь, что кто-нибудьстанет в такую ночь рисковать жизнью ради лоцманской будки и каюты, когдапароход каждую минуту может развалиться и затонуть?

Джим на это ничего сказать не мог, даже и не пробовал.