Должен признать, что я мало сведущ в искусстве сем. Сделайте милость, научите!

— Люди учатся этому сами, князь.

Княжна натянула шнурок, и санки прислонились рожками к ее красному сапожку. О второй сапожок Марии терлась шерсткой собачка по имени Перла.

Зима была прекрасна, жизнь — тоже. В воздухе искрились снежинки. Повеял легкий ветер, торопя их полет. Каток обернулся сказкой: молодежь окружала его с гомоном и смехом. Движение с горки вниз и снизу на горку было таким быстрым, что городские мещане, выстроившись вокруг плотной стеной, глазели на него, как на ярмарочное лицедейство. Праздничное катание было здесь стародавним обычаем. Отдыхом для тела, освежением для души. Юноши примечали на них девиц себе по нраву. Девицы тоже присматривали добрых молодцев. Одни сведались еще раньше или пробились локтями поближе друг к другу. И вот санки начали спускаться парами. Парами шли и на пригорок; оттуда одни салазки скатывались уже пустыми, болтаясь на буксире у передних, в которых юноша нашептывал своей избраннице бог весть какие удивительные новости. Иные мужья помоложе тоже приводили жен — покатать их на санках. К обеденной поре, казалось, пространство было напоено радостью до краев. Когда же начинали падать на снег, и скатываться по нему вниз, и валять в нем друг друга, и утопать в сугробах — вот тогда поднимались возня и веселый шум. Зрители покатывались со смеху. Только какая-нибудь заботливая мамаша или любящий отец раскрывали рот и держали его так, отверзтым, пока не убеждались, что отпрыск их не заблудился и не покалечился. Иногда, как и в тот день, на высоких подмостках по приказу его императорского величества играла музыка. Глядя на кишение народа и любуясь красотой окрестностей, княжна Мария почувствовала всей своей взволнованной душой удивительное тепло. Жизнь была хороша, люди — тоже; хороша была и природа — с бодрящим морозом и слепящими снегами, с гармонией и миром, которые хотелось бы продлить навечно. Будь то в ее силах, княжна благословила бы в тот миг человечество за царящую в нем гармонию — во славу добра, чести и любви. Княжна, может быть, повела бы даже приставучего Долгорукого к таинственной тропе, откуда начинается дорога к его счастью. Но Мария была обыкновенным человеческим существом, в ее груди бурлила едва родившаяся страсть, и не было ей охоты думать о том, как помочь Долгорукому.

Вскоре их догнали братья, подобные статным деревцам в цвету, румяные, запыхавшиеся. Подумав, что могут помешать, братья толкнули друг дружку плечами и стали сворачивать вправо. Но она с укоризной подозвала их к себе.

— Для чего, государи-батюшки, живут такие добрые молодцы, если сестра с трудом тащит в гору санки, а они толкаются и смеются себе в сторонке!

Иван Долгорукий спохватился:

— Дозвольте мне...

— Эге, князь Иван, опоздали! — отодвинул его Матвей, старший сын Кантемира. Подоспели также остальные, скользя и хватаясь друг за друга, чтобы не сломать боками ледок. И Долгорукий оказался оттиснутым в сторону, со своими санками и бобровым воротником, в котором ему так хотелось покрасоваться перед Марией и к которому она осталась равнодушной.

Княжна притворилась, что стряхивает хлопья снега с ресниц брата Матвея, и шепнула:

— Уведите его прочь.

Матвея дважды просить не требовалось. На всякие хитроумные проделки он был мастер. Собрал братьев нос к носу. С тихим бормотанием и гримасами распорядился о предстоящих каверзных действиях. Потом они чинно поднялись все на горку, окружая Долгорукого помаленьку, чтобы он ни о чем не догадался. С криком и хохотом скользнули вниз, замешавшись вихрем в общую кутерьму, вздымая вокруг себя тучи снега. В конце спуска выросла груда тел, из которой доносился хруст костей и оханье придавленных. Кому достались синяки, поспешили, горбясь, отойти к рядам зевак, спрашивая у продавцов горячего сбитня, а у родичей — помощи в передвижении. Кто проявил ловкость и без вреда для себя перемахнул кучу, теперь прыгал на одной ножке, отряхивая платье от снега. Как ни долго тянулись до того праздники, многие заворачивали к оркестру, тоже веселившемуся вовсю, оглашая звуками окрестности.

Долгорукий тоже уносился по волнам музыки. Князя не беспокоило, что четыре сына Кантемира пасут его и примериваются недобро. Вдруг Шербан, третий среди братьев, пробрался к нему за спину и нагнулся, будто для того, чтобы поправить голенище сапога. В ту же минуту на Долгорукого надвинулся второй с вызывающим вопросом:

— Ты пьешь еще табак, князь Иван?

Долгорукий удивился:

— Еще и не пробовал...

— Стало быть, попробуешь, — сказал Константин и толкнул его в грудь ладонью. Долгорукий запрокинулся, махая руками, словно хотел разогнать окрестных ворон, и повалился вниз головой через спину Шербана. Вскрикнув, он изловчился и вскочил на ноги, как рысь. Схватил Константина за глотку:

— Что толкаешься, ты? Кто ты такой? Кто вы, кантемировцы, такие, что лезете в драку?

В то же мгновение в его ворот вцепились крепкие руки Матвея, набросившегося с криком:

— Что с тобою, князь, почто пристаешь к моему брату? Чем мы тебя обидели? На помощь, друзья и братья! У князя Долгорукого спина зачесалась!

Вмешаться поспешил даже меньший, Антиох. Подоспели также стоявшие поблизости приятели княжичей. Не успел Долгорукий прийти в себя, как его с гомоном опять повалили, схватили за руки и за ноги и потащили с присказками и песнями к краю невысокого оврага, почти доверху засыпанного снегом. Раскачали и весело сбросили вниз. Из сугробной толщи молодой князь скатился еще ниже, в глубокую заснеженную впадину, откуда затем долго карабкался обратно, как ошпаренный кот, под громкий хохот толпы.

Разумея, что опасность еще не прошла, Долгорукий взмолился:

— Стойте, ребята! Хватит бесчестить меня и губить! — И, видя, что его не слышат в общем шуме, заорал что было мочи: — Слушайте же, дьяволы! Ты, с усиками, послушай же!

Усики к тому времени завел как раз Матвей, старший из братьев, и безмерно ими гордился. Услышав приказ, обращенный прямо к нему, Матвей призвал всех к тишине.

— Чего изволите, ваше снежное сиятельство?

— Смилуйтесь, православные, не кидайте меня более вниз. Плачу добрым обедом!

— Каким таким обедом, ваше сиятельство? — насмешливо выступал Матвей, которого от нового нападения удерживало только внимание, оказанное растительности на его губе.

— Приглашаю всех в трактир, который вы укажете, и пою в нем всех допьяна!

— Кого это