начата разве что через год, еще лучше — через два.

Рядом с Шафировым громом отозвался голос Дмитрия Михайловича Голицына. Как и его сосед, князь выделялся тучным чревом и объемистыми телесами.

— Нынче мы уже не те, какими были, — сказал он. — Да и мошной покрепче стали. И оружием сильны. При всем том, однако, новое столкновение с аспидом мира — с поганством — не будет для нас выгодным. Войны требуют больших расходов. А чем выше расходы, тем больше налоги в стране, тем меньше послабления от них...

— Чтобы флот наш оставался истинною грозой для врага и не подвергался тяжким неуспехам, — молвил Федор Матвеевич Апраксин, — надобно дать ему роздых хотя бы еще на год. Чтобы построить новые корабли, большие и малые, исправить старые...

Петр надвинул локти на стол, прижал к кулаку кулак. Поднес затем их к лицу. Поверх них, словно поверх скалы, посмотрел на Кантемира. Мнение князя царю было известно: разорвать немедля мир с турками и начать военные действия. У промедлившего бог кус изо рта вынимает; на удочку же смелого и в пустом пруду рыбку вешает. Так думает и Головкин. Таков и совет Толстого. Но доводы прочих вызывали у него тревогу. Заставили и усомниться, и увериться. И, встряхнув за плечи, побудили не торопиться.

— Да, да, — негромко проронил царь. — Да, да, — добавил он тверже и опустил кулаки на стол. — Все вы, конечно, правы. — Внезапно, однако, глаза царя выпучились в неукротимом возбуждении, против которого мало кто дерзал восстать без страха расстаться с головой. — Но вот что случится, послушайся я ваших советов. За этот год Мир-Махмуд, Сурхай, Дауд-бек и иные окаянцы того же пошиба сумеют многого добиться. Завоюют новые земли, совершат новые зверства. Когда же будет с ними легче справиться? Пока они еще в разброде, или тогда, когда успеют соединиться и укрепиться? Пока будем копаться, они подступят к Исфагани и удушат шаха. К чему будет ему тогда наша поддержка? Из писем Волконского и Неплюева видно, что мятежники направили посольство в Стамбул. Сие посольство челобитиями и мольбою призывает султана и визиря взять их под свою протекцию. Через год, коего вы требуете, военачальники тени аллаховой солнцеликого Ахмеда будут глядеть в подзорные трубы на астраханские башни. И тогда вы, господа, тоже станете советовать мне спуститься к югу? Снять шляпу и приветствовать прибывших туда чалмоносцев? Так вот мой приказ: в кампанию вступать не позднее весны. Не хватит провизии? Затянем потуже пояса и будем копить запасы по крошкам. Добудем их из-под земли, с неба, из воздуха! Опорожним карманы купцов! Повысим хоть втрое налоги, которые после можно будет уменьшить, но турок в наш дом не допустим! И пушки будем лить, и корабли новые строить! Под дождем, на ветру, в мороз!

При каждом обстоятельстве Петр Алексеевич находил основания и доводы для того, чтобы воодушевить своих подданных, заставить их стряхнуть равнодушие и лень и двинуть их вперед по пути к победам. Когда царь умолк, сенаторы глядели хмуро, подавленные тревогой. Потом поклонились и молвили:

— Да исполнится воля вашего императорского величества.

2

Кормилица Аргира возвышалась, словно колодезный журавель, на пригорке и неслышно спорила сама с собой. Княжна наша, Мария, говорила себе кормилица, порою мне по нраву. Порой же — никак. В добром настроении она мне мила, и я с радостью рассказываю ей всякие истории и пою для нее песни. Когда же малышка не в духе, сердце сжимается от горечи и хочется проклясть ее и мать, которая меня родила. Она становится сварливой, придирой и злюкой. Мечет громы и молнии. Стены трещат от ее криков. Счастье мое еще, что плохо слышу и оттого менее страшусь. Хотя могу узнать силу крика по тому, как она открывает рот. С тех пор как у нее объявились тайны с пресветлым царем, словно новый дух вселился в нее и переменил, окрасив румянцем. Жизнь улыбается нашей княжне, спору нет. Но надобно и подумать, к чему такое в конце концов может привести? Ведь нынче — цып-цып, завтра — цып-цып, а послезавтра — на заму, в горшок! Была бы хоть со мной послушной и ласковой. Уж я не стала бы бранить: научила бы, что делать и как. Но, скажем, я для нее — заплесневелая старуха, и не о чем ей со мной рассуждать. Но ведь и для мачехи своей, Анастасии Ивановны, у княжны не найдется доброго слова: обоими глазами ни за что на нее не посмотрит. Погоди же, погоди! Увидит все пречистая богородица, и придет день, когда станешь искать в земной тверди хоть трещинку, чтобы спрятаться в ней от стыда, да не сыщешь. С братьями — как хочешь. Старших ты не любишь, ибо проказливы и непутевы, проматывают деньги и бегут от книг; зато любишь душку-младшенького Антиоха. Будь по-твоему. Но можно ли жить вот так, одинокой, отвергая попечение родных?

Нынче лежит она растянувшись на кровати и читает себе, читает. Дай бог ей здоровья, и пусть читает — ей это нужно, она ведь дочь господаря. Я тем временем хлопочу по дому: тут сделаешь одно, там — другое, как полагается нам, кормилицам да служанкам, от века служить. Но вот ее вдруг подбросит. Вскочит она как ошпаренная и прицепится:

— Няня, а няня, ведомо ли тебе, что есть портрет?

— Как не ведать? — говорю. — Вот они на стенах, портреты-то, гляди, сколько душе хочется.

— Нет, говорит, я не о тех. Его величество императора российского знаешь?

— Как не знать мне его, княжна, ежели почти каждый денечек жаловать к нам изволит?

— Его величество приезжает, чтобы побеседовать с батюшкой да повидать меня.

— Особливо же, чтобы повидать твое высочество, — добавляю я, дабы до конца ее ублажить.

Княжна, однако, не выпускает из коготков мое платье. Говорит:

— А я, няня, возьму и напишу портрет императора.

— Напиши, милая, напиши. Только не рви мне платье ногтями.

Лишь с опозданием пролился свет и в моей башке по поводу намерений княжны. Ибо недогадлива я и темна. Замочу тебе бельишко, замешу корыто с тестом; но в портретном письме не смыслю ни капли, здесь я — овца. С того дня княжна стала объезжать дома Питербурха, разыскивая, расспрашивая и разнюхивая. И вскоре мастер-кузнец