Юрьев — «Прелестный баловень Киприды» (1820), кот — «Жеманный баловень служанки» (ГН), юноша — «Любезный баловень природы» (1824), а рыболов — «Печальный пасынок природы» (МВ);

в ответ на рифму она Татьяна «сидит покойна и вольна» (ЕО8), Людмила во сне «стоит недвижна и бледна» (РЛ5), любовница Тазита «молчит уныла и бледна» (Т), о черкешенке сказано: «И вот — печальна и бледна К нему приближилась она» (КП2), о Зареме: «Увы! печальна и бледна, Похвал не слушает она» (БФ); и опять о Татьяне: «В уныние погружена, Гостей не слушает она» (ЕО3);

еще один букет строк в одном ритме и на одну рифму: «Вдался в задумчивую лень» (ЕО4), «Ее рассеянную лень» (ЕО7), «Лесов таинственная сень» (ЕО4), «Сойду в таинственную сень» (ЕО6), «Она в оставленную сень» (ЕО7), «Его страдальческая тень» (ЕО6), «Его развенчанную тень» (1821), «Летит тоскующая тень» (1825), «Явись, возлюбленная тень» (1830);

другой букет, на одно рифмующее слово: «Как вихорь жизни молодой» (ЕО5), «К началу жизни молодой» (ЕО1), «Красами Ольги молодой» (ЕО4), «В альбоме Ольги молодой» (ЕО4), «В соседстве Тани молодой» (ЕО7), «Иль письма девы молодой» (ЕО8), «И взоры девы молодой» (КП1), «Как персты девы молодой» (1824), «Дыханье груди молодой» (П2), см. далее в статье «Ритмико-синтаксические клише в четырехстопном ямбе»[574];

третий букет, на рифмующее слово попроще: «Прощанье сердца моего» (1830), «Стремленье сердца моего» (Пв), «Сомненья сердца своего» (ЕО2), «В порывах сердца своего» (ЕО4), «И тайну сердца своего» (ЕО7), «Движенья сердца своего» (КП1), «Убийцу брата своего» (ЕО7), «При кликах войска своего» (П3), «Под кровлю дома своего» (Т);

четыре строчки только из «Онегина»: «Привычки милой старины» (ЕО2), «Во вкусе умной старины» (ЕО2), «Да нравы нашей старины» (ЕО3), «И славу нашей старины» (ЕО8);

четыре строчки из «Руслана», «Медного всадника», стихов к Языкову и «Цыган»: «На склоне темных берегов» (РЛ5), «Несчастье невских берегов» (МВ2), «Неволю невских берегов» (1828), «Неволю душных городов» (Ц), заодно: «Киев, Сей пращур русских городов» (1831);

и еще: «На берега пустынных волн» убегает поэт (1827), «На берегу пустынных волн» стоит Петр I (МВв), «На берегу заветных вод» цветут богатые станицы (КП2), и «на брегу парнасских вод любил марать поэмы, оды» сам автор (1821).

Здесь можно остановиться. Мы перечислили более 170 пушкинских строк-самоповторений, и можно было бы перечислить вдвое и втрое больше. Спрашивается, почему эти очевидные интертекстуальные переклички до сих пор не привлекали, насколько я знаю, ничьего внимания — даже после появления конкорданса Т. Шоу[575], который, можно сказать, на ладони предлагал материал для наблюдений? Ответ, мне кажется, простой: потому что пушкинисты интуитивно ощущали, что все эти или почти все эти случаи — случайные совпадения, то есть художественного значения не имеющие: не литературные интертексты, а языковые интертексты. Я полагаю, что это действительно так и есть и что можно без труда — в пять приемов — объяснить, как эти языковые интертексты возникают.

1. Все приведенные примеры взяты из пушкинского 4-стопного ямба. (В 5-стопном ямбе аналогичные переклички были бы более расплывчаты.) Длина строки 4-стопного ямба — 8–9 слогов. Средняя длина слова в русском языке измерена — около 2,8 слога. Это значит, что в строке 4-стопного ямба чаще всего укладываются три слова. Действительно, подсчет показывает, что две трети строк русского 4-стопного ямба — трехсловные.

2. Трехсловные — это значит: из четырех возможных ударений в строке одно пропущено, на его месте — 3-сложный безударный интервал. Словораздел разрывает это трехсложие на 0+3, 1+2, 2+1 или 3+0 слогов — то есть одно из слов, прилегающих к 3-сложному интервалу, имеет либо длинный (2–3-сложный) конец, либо такое же длинное начало.

3. Но слова с длинными началами и концами по-разному тяготеют к разным частям речи. Подсчитано, что среди слов с длинными концами 40 % составляют прилагательные (вместо средних 15 %) — за счет суффиксов, «красный, красненький, красненькая». А среди слов с длинными началами 40 % составляют глаголы (вместо средних 25 %) — за счет приставок, «бежал, побежал, перебежал, не перебежал». Таким образом, оказывается, что глаголы и прилагательные не свободно распределяются по строке, а тяготеют к определенным местам — к тем, где в строке пропущено ударение.

4. А оказавшись там, они тянут за собой свою синтаксическую свиту. Где появляется прилагательное-определение, там после него становится существительное-определяемое. А где появляется глагол-сказуемое, там перед ним (хотя и реже) становится существительное-подлежащее, после него существительное-дополнение, а перед или после — обстоятельство.

5. Наконец, круг лексики, которой заполняются эти позиции прилагательных, глаголов и существительных, ограничен рамками романтической стилистики и литературной тематики. А это очень сильные ограничения: например, 3-сложных прилагательных на ударное — ой типа «молодой, роковой, гробовой» у Пушкина в рифмах — 39 слов, тогда как всего в русском языке их (по словарю Зализняка) около 800: поэзия использует лишь около 5 % языкового запаса, а прозаизмы вроде «паевой, краевой, чаевой, клеевой» остаются за бортом[576].

Так производится отбор слов и словосочетаний, укладывающихся в русский 4-стопный ямб; круг их оказывается очень узок, а стало быть, повторения становятся неизбежны. Языковое сознание читателя это ощущает и не отмечает эти повторы как художественно значимые — даже если этот читатель филолог и пушкинист. Их нагромождение кажется таким же естественным, как, например, господство прошедшего времени в повествовательной прозе, а настоящего времени — в научной прозе. Чтобы их заметить, мы должны на них сосредоточиться.

При этом любопытно вот что. Как кажется, отмечая сознанием повторы такого рода, мы реагируем не столько на повторение слов, сколько на повторение синтаксических конструкций. Если в двух строчках просто совпадает одно слово, мы вряд ли отметим это как повторение: «Душой беспечный, равнодушный», «Душой вослед ему стремится». Если это слово совпадает на выделенной позиции, например в рифме, мы уже подозреваем повторение: «Впервые девственной душой», «Воскреснув пламенной душой». Если это происходит на фоне одинаковой синтаксической конструкции, то повторение уже несомненно: «Предался полною душой», «Забыться праздною душой».

Поэтому среди вышеприведенных примеров пушкинских самоповторений были такие, в которых совпадало только одно слово. Число их можно умножать почти без конца.

Чаще всего опорой для повторения оказывается последнее, подкрепленное рифмою слово: «Без наслаждений, без желаний» доживает свой век поэт (1819), «Без упоенья, без желаний» увядает кавказский пленник (КП2); «В моей изменчивой судьбе», — говорит поэт о себе в прологе «Полтавы», «В ее воинственной судьбе», — говорится о России в эпилоге