Как-то все медленно в этот раз. Кто-то сильно тормозит… или кого-то тормозят. Может, Максима? А причина? Вроде бы за доступ проплачен на годы вперед, других причин для отказа, кроме задержки оплаты, в договоре нет. Правда, есть форс-мажорные обстоятельства, но их возникновение означало бы для Туза конец всему. А тут концом пока не пахнет. Наоборот, попахивает каким-то новым началом. Странным, конечно, однако в этой странности таилась надежда.

Он продолжал вспоминать. Деталь за деталью, оттенок за оттенком, ощущение за ощущением. Его старания обрести место, куда он мог бы вернуться, более всего соответствовали понятию «восстановление». И что самое поразительное, это работало. Понемногу вырисовывался пейзаж. Вот оно озеро, вот он пляж. Лодка. Дом. Лес… Балагана, правда, не видно, но под утро огни могли быть погашены. То же касалось и трейлерного парка.

Карлику удалось восстановить почти все, что он смог припомнить. Немалое достижение, учитывая сопротивление, которое он испытывал. Никогда еще время не казалось ему таким липким и тяжелым. Приходилось толкать его, будто грузовик, обмазанный смолой. И не было уверенности, что оно сдвигается хотя бы на секунду. В иных обстоятельствах он бы пофилософствовал на эту тему, теперь же было не до того. Мысли тоже слипались. Но что-то все-таки происходило. Вставало солнце, становилось светлее.

И вот он увидел на песке следы незнакомца, который заставил его исчезнуть, однако и сам, похоже, исчез. Цепочка отпечатков вела от дома и обрывалась в десятке шагов от воды. Следов, ведущих обратно, не было. Рядом с крайними, самыми глубокими и удвоенными отпечатками валялась та самая штуковина неизвестного назначения. Хотя почему неизвестного? Скажем, штуковина для игры в слова. У карлика впервые появилась не просто смутная надежда, а предчувствие, что ему наконец повезло. Подфартило. Подвалило. Без особых усилий с его стороны. Даже передергивать не пришлось. Но не спеши радоваться, предупредил внутренний голос.

Битый жизнью Тузик поспешно выкорчевал робкие ростки радости, удовольствовавшись потрескавшимся асфальтом безнадеги, а затем, уже без всяких метафор, его кривые ножки, обутые в грубые ботинки, погрузились в зыбучий песок. М-да, новая реальность явно и ощутимо «плыла», и, похоже, от него самого зависело, приплывет ли она к нему в руки или ее постигнет окончательная заболоченность.

Он с трудом выдернул одну ногу из песка и опустил подошву на другое место, усиленно напоминая себе, что находится на самом обычном пляжике, где не то что не засосет, а даже и не причмокнет. Ощутил более-менее твердую опору. У него неплохо получалось, и это внушало определенную уверенность.

Выдернув из песка другую ногу, он без проблем дошлепал до цыганской штуковины. Нагнулся, взял ее в руки, принялся внимательно разглядывать. Цилиндров было семь; на каждом — двойной ряд букв, что, по его разумению, сильно увеличивало количество возможных комбинаций. Тузик пытался найти последнее слово (из шести, мать их, букв!), составленное исчезнувшим покупателем, однако так и не нашел. Возможно, при падении цилиндры провернулись. Он осторожно покрутил один из крайних. Раздалось уже знакомое ему пощелкивание — теперь оно показалось довольно приятным, словно звук трещотки спортивного велосипеда, на котором карлик никогда не ездил по причине отсутствия карликовых велоуродцев, хотя страшно завидовал тем, кто ездил. Но теперь-то, теперь… Неизвестно, кто кому будет завидовать. Карлик чуть было не простерся мыслью до «живые позавидуют мертвым», однако вовремя опомнился: он никому не желал зла. В отличие от Маркияна. Никому. Даже тем, кто не упускал случая над ним поиздеваться. Карлик был выше мелочных обид. Вернее, он на это надеялся.

Войдя во вкус, он медленно, почти машинально прокручивал цилиндры. Это занятие гипнотизировало, доставляло через пальцы чувственное удовольствие. В его воображении мелькали разные картины, и он думал, как облечь их в слова. Вдруг его обожгло: что это он делает, легкомысленный болван?! А если случайно составится слово, которое обратит его в прах, в животное, в кусок льда замерзшего адского озера? Или же он попросту исчезнет, стертый с песчаного пляжа, как очередной самоуверенный идиот…

Будто порыв ледяного ветра, вернулась мысль о цыгане. А ведь мерзавец не побоялся продать первому встречному штуковину, которая могла уничтожить самого ее создателя. Предположение, что Маркиян поступил так по глупости или по неведению, Тузик посчитал непозволительной наивностью. Значит, цыган был абсолютно уверен в собственной безопасности, в том, что уцелеет в любом случае. И тогда возникал крайне неприятный вопрос: где Маркиян теперь? Или еще хуже: кто он теперь? Возможно, он совсем рядом, подсказал мерзейший внутренний голосок, в котором Тузику даже почудился едва уловимый акцент. Возможно, ближе, чем ты думаешь. Посмеивается над тобой… но не забывает и о бритве.

Он застыл, точно слепец в шаге от пропасти. Стряхнул полуобморочную пелену. Сделался очень сосредоточенным. Взвесил все «за» и «против». Дважды мысленно дал себе по рукам, которые так и норовили поиграть с цилиндрами в опасную рулетку. Заключил сделку с внутренним голосом. Выиграл пари у самого себя. Тут же проиграл аналогичное пари. Признался себе в трусливом самообмане. Глубоко вдохнул. Выдохнул, как в последний раз. Обвел взглядом все еще мутный горизонт, который терпеливо ожидал прояснения, причем не от здешнего солнца, а от него, карлика, хозяина цилиндров. И возможно, ожидал приговора.

Наконец Туз решился.

И набрал слово из семи букв.

Конечная фаза

Максим ощутил прикосновение к лицу чего-то легчайшего, почти бесплотного. Слишком явного для призрака, слишком эфемерного для человеческой руки. Да и откуда здесь взяться чужим рукам? А свои пока его слушались — в отличие от сознания, допускавшего маленькие безобидные шалости. Вот как сейчас: казалось, он задремал всего на несколько минут (и даже был уверен в этом), но когда открыл глаза, увидел через распахнутые двери на террасу, что прошло гораздо больше времени. День успел состариться; ветер, который разбудил его, был вестником ночи.

Он лениво потянулся в кресле. Умели же делать удобные вещи столетия назад. О том, что кресло сработано во времена, лежавшие за горизонтом памяти, свидетельствовала надпись «Relief» на врезанном в спинку потертом медальоне. Максим встречал подобную надпись и на других старых вещах. Его не интересовало, что она означает. Сохранившиеся фрагменты прошлого всего лишь служили настоящему и скромно ожидали в отведенных местах, когда ими воспользуются в случае надобности. Макс был уверен, что не надо пытаться сложить из этих фрагментов мозаику. Все равно не получится, а душевного равновесия можно лишиться навсегда. Если это не мудрость, то что тогда мудрость?

Ах, как