И это были лишь самые известные случаи. Леденящие душу рассказы о совершенных им зверствах передавались из уст в уста. Но вместо того, чтобы заставить Бар-Зиона контролировать себя, они, казалось, лишь льстили его тщеславию больше всех наград за мужество. Говорят, однажды он заметил: «Приятно, когда тобой восхищаются, а еще приятнее, когда тебя боятся».

Мирные соглашения, принятые в Осло, – равно как и любые другие договоры, предусматривавшие уступку Израилем хотя бы пяди библейской земли, – до глубины души возмутили Хар-Зиона. Официальный курс правительства был чересчур мягок для него. Настал час действовать самостоятельно. В середине девяностых, подав рапорт об уходе из разведывательного ведомства, он навсегда порвал с военной службой и с головой окунулся в политику. Сначала примкнул к организации воинствующих переселенцев «Гуш Эмуним», а вскоре основал еще более радикальную группу «Шаалей Давид» – «Воины Давида». Выдвинутый этой группой призыв захвата арабских территорий и переселения на них израильтян был даже самыми правыми политиками воспринят как сумасбродство фанатиков. Однако с появлением аль-Мулатхама и «Палестинского братства» бескомпромиссная позиция Хар-Зиона стала стремительно набирать популярность. Он открыто заявлял, что конец терактам наступит только тогда, когда Эрец Исраэль будет заселена лишь евреями, а палестинцы уберутся в Иорданию. На организуемые им митинги приходило все больше народу, а на обеды для спонсоров – все более важные гости. На выборах двухтысячного года Хар-Зион получил место в кнессете – после этого в некоторых кругах о нем всерьез заговорили как о потенциальном политическом лидере Израиля. «Если Барух Хар-Зион станет премьер-министром, стране придет конец», – предрек умеренный израильский политик Иехуда Милан. «Если Барух Хар-Зион станет премьер-министром, таким юцимам[24], как Иехуда Милан, придет конец», – отреагировал Хар-Зион.

Все это пронеслось в голове у Лайлы, пока она всматривалась в человека, стоящего в паре шагов от нее. На руках перчатки, волосы с проседью, лицо бледное, скуластое, покрытое многодневной щетиной и оттого напоминающее заросший мхом кусок гранита. Журналисты снова засуетились, один за другим защелкали кнопки записи на диктофонах. Корреспонденты, стараясь перекричать друг друга, сыпали вопросами.

– Мистер Хар-Зион, готовы ли вы признать, что нарушили закон, захватив этот дом?

– Возможен ли, на ваш взгляд, какой-то компромисс между израильтянами и палестинцами?

– Можете ли вы прокомментировать предположение, что ваши действия негласно поддерживаются премьер-министром Шароном?

– Правда ли, что вы хотите снести Мечеть Скалы и восстановить на этом месте древний храм?

Сохраняя невозмутимость, Хар-Зион мгновенно парировал вопрос за вопросом, повторяя низким хриплым голосом, что он и его люди не захватывают и не заселяют арабские территории, а освобождают землю, принадлежащую еврейскому народу по божественному праву. Через двадцать минут этого однообразного диалога он жестом дал понять, что сказать ему больше нечего, и повернулся, собираясь скрыться в здании.

В этот момент Лайла шагнула вперед и выкрикнула ему в спину:

– Три года члены «Шаалей Давид» отравляют колодцы, ломают ирригационные сооружения, вытаптывают палестинские сады. Трое членов вашей организации были осуждены за убийство палестинских граждан, причем в одном случае речь шла об избиении до смерти одиннадцатилетнего мальчика рукояткой кирки. Сами вы одобрительно отзывались о деятельности Баруха Гольдштейна и Игала Амира[25]. Чем же вы лучше аль-Мулатхама, мистер Хар-Зион?

Хар-Зион замер на месте, затем медленно обернулся к журналистам. Его глаза пробегали по незнакомым лицам, пока не остановились на Лайле. Она ощутила тяжелый и злой взор политика.

– Может, это вы объясните мне, мисс аль-Мадани, – произнося ее имя, он на миг изменился в лице, словно проглотил горькую пилюлю, – почему араба, который лишил жизни двадцать мирных граждан, называют жертвой, а еврея, защищающего себя и свою семью, осуждают как убийцу?

Лайла не дрогнула под испепеляющим взглядом Хар-Зиона и нанесла ответный удар:

– Итак, вы считаете правомочным убивать мирных жителей Палестины даже при отсутствии агрессии с их стороны?

– Я считаю правомочным то, что мой народ стремится жить в мире и спокойствии на дарованной ему Богом земле.

– Даже если ради этой цели используются методы террористов?

Хар-Зион помрачнел. Остальные журналисты молча переводили взгляд с него на Лайлу и обратно. Автоматная очередь однотипных вопросов внезапно прекратилась – все были заворожены разворачивающейся у них на глазах словесной дуэлью.

– Терроризм на Ближнем Востоке практикует только одна группа населения, – отчеканил Хар-Зион. – Причем не евреи. Хотя из ваших репортажей этого не поймешь.

– Значит, по-вашему, убийство ребенка – не теракт?

– Я бы сказал, что убитый ребенок – жертва войны, мисс аль-Мадани. Однако эту войну начали не мы. – Он немного помолчал, сверля ее глазами, и заключил: – Зато именно мы ее закончим.

Затем, выдержав пристальный взгляд Лайлы, развернулся на каблуках и скрылся в доме.

– Редкая стерва, – выругался шепотом один из сопровождавших Хар-Зиона соратников. – Вот кому не мешало бы пустить пулю в башку!

– Да, наверное, – согласился Хар-Зион, усмехнувшись. – Но не сейчас. Она еще может пригодиться.

Луксор

Развалины Карнакского храма притягивали Халифу, особенно по вечерам, когда поток туристов ослабевал и закат погружал древний ансамбль в светящуюся золотом дымку. «Ипут-Исут» – «самое почтенное место» – так говорили о храме древние египтяне, и он мог их понять: этот полуразрушенный город, будто повисший между небом и землей, действительно окутывала какая-то магическая аура, которая умиротворяла детектива в самые нервозные моменты, словно унося в иное измерение и избавляя от гнетущих проблем.

Но сегодня этого не произошло. Ему не было дела до окружавших его величественных статуй и покрытых таинственными иероглифами стен. Вернее сказать, он попросту не замечал их, поглощенный не отступавшими ни на минуту мыслями. Так, погруженный в себя, Халифа прошел первый и второй пилоны и оказался в стройном лесу колоннады большого гипостильного зала.

Было уже почти пять часов пополудни. Всю первую половину дня инспектор, в соответствии с приказом шефа, разбирался с пожилой английской туристкой, сообщившей в полицию о краже драгоценностей. Три часа он и Сария опрашивали работников отеля, пока старушка наконец не вспомнила, что драгоценности вообще-то с собой не взяла. «Дочка посоветовала мне оставить их дома, – объяснила она, – чтобы не украли. Арабская страна как-никак…»

Развязавшись с взбалмошной англичанкой, Халифа вернулся на рабочее место в полицейском участке. Потягивая сигарету за сигаретой и машинально выводя бессмысленные каракули в блокноте, он непрерывно думал о Пите Янсене, Ханне Шлегель и своем шефе Хассани, недавний разговор с которым еще более раззадорил Халифу. Промаявшись так около часа, он спустился в подвал, где располагался архив участка, – само собой, чтобы полистать папку с делом Шлегель. Халифа понимал, что делать этого не стоит, однако сдержать себя не мог. Тут его ждала очередная неожиданность: папки в архиве не оказалось. Смотрительница архива, старая дева, с незапамятных времен ведавшая материалами закрытых дел, облазила все шкафы, но старания ее успехом не увенчались. Папка бесследно исчезла.