– Меня Иваном зовут. Я у вас лечился. Я вам очень благодарен! Вы прекрасный врач! И человек. И ещё вы очень красивая… девушка!

Это была слишком грубая и откровенная лесть. Но стоматолог не рассердилась, а напротив:

– Ну, раз вы Иван, то я просто Лилия. Извините, не могу подать вам руку – заняты.

Иван Борисович тут только заметил, что Лилия Григорьевна стоит с пакетами в руках.

– Ох, что же это я! Давайте помогу!

Преподаватель почти что выхватил пакеты из рук врача и спросил: куда отнести? К машине? Лилия Григорьевна сказала: нет, я пешком, я тут недалеко живу. Ауслендер удивился: вы??? Недалеко??? Почему же я вас раньше не встречал?!! Лилия Григорьевна объяснила коротко: недавно переехала. «С семьёй?» – спросил Иван Борисович. С детьми, ответила врач. «А муж?» – спросил преподаватель (и тут же подумал: Боже, как бестактно с моей стороны!). Объелся груш, сказала Лилия Григорьевна.

Это такой банальный ответ. Расхожий ответ, даже пошлый. Но в устах Лилии Григорьевны фраза прозвучала свежо и красиво. Или так показалось Ауслендеру. А дальше всё завертелось.

Очень скоро Иван Борисович Ауслендер оказался в чужой постели. Простыни были цветные, приятно пахли. Словно его ждали, готовились. Лилия Григорьевна оказалась талантливой не только в зубоврачебном деле. Иван Борисович взлетал к вершинам экстаза и тут же падал в глубины сладкого забытья. Раз за разом. Он не знал о себе, что на такое способен.

Потом Лилия Григорьевна принесла питьё, горьковатую, но приятную настойку. Они пили и улетали, далеко, далеко. И Ауслендер совсем открылся. Он сказал:

– Милая, чудесная моя. Мне так хорошо! Но… есть одно желание… может, оно тебя удивит…

Лилия Григорьевна прижала палец к губам Ауслендера и сказала:

– Я всё про тебя знаю, родной.

Она легко спорхнула с кровати и ушла в другую комнату. И вскоре появилась снова, толкая перед собой…

Зубоврачебное кресло.

Поверх красного белья она накинула бирюзовый прозрачный халат. Её лицо закрывала бирюзовая гигиеническая повязка. В руках она держала железные инструменты: скребки, крючки, спицы, щипцы, иглы. Рук было четыре. Нет, шесть.

После официального объявления результатов выборов оппозиция пыталась согласовать митинг протеста. Иван Борисович был поименован как один из инициаторов-подписантов. Его даже не спрашивали особо – автоматически перенесли из списка заявителей прошлого митинга. Митинг не разрешили. А дня за три до назначенной даты на адрес Ауслендера пришло письмо из прокуратуры. Прокуратура вежливо и заботливо предупреждала Ивана Борисовича, чтобы он ни на какие митинги не ходил, так как эти акции не согласованы, следовательно, незаконны. Иначе прокуратуре придётся привлечь Ивана Борисовича к всяческой ответственности. Ауслендер внимательно прочитал уведомление и вставил его в красивую рамку со стеклом. Повесил на бедную стену среди своих немногочисленных трофеев: дипломы, грамоты, аттестаты. Письмо было красивое, на бланке, с печатью и художественной подписью.

Впрочем, к предупреждению Иван Борисович отнёсся со всей серьёзностью. И в назначенный день на митинг не пошёл. Вернее, пошёл. Но не на митинг. А как бы просто прохожий. Чтобы где-нибудь рядом постоять. Посмотреть. Но не участвовать.

Станция метро «Адмиралтейская» открылась в Петербурге недавно. Когда Ауслендер был молод, рядом с Дворцовой площадью и с Исаакиевской не было метро. Если ты хотел на Дворцовую площадь, то ты шёл от станции метро «Невский проспект» или ехал на троллейбусе. И к Исакию тоже пешком. А теперь открыли новую станцию, между Дворцовой и Исаакиевской. Очень хорошо. Очень удобно.

Так думал Ауслендер – просто чтобы о чём-нибудь думать. Он вышел на «Адмиралтейской» и направился к Исаакиевской площади. Не было толп народа. Были какие-то группы. Кто-то, наверное, тоже шёл на запрещённую демонстрацию. Но не афишировал. Все словно вышли просто погулять. Отчего бы не погулять в такую холодину?

Ауслендер шёл по улице и вдруг увидел картину, которая тронула его сердце. Невдалеке от метро, на первом этаже старинного дома светился жёлтым и красным Макдоналдс. Высокие, во всю стену окна-витрины обнажали внутренности едальни. Заведение было на две трети заполнено посетителями, они жевали, пили, смеялись, разговаривали друг с другом. С внешней стороны одного окна примостился неутеплённый бродяга. Он аккуратно разложил свою снедь на выступе под оконным проёмом. Ауслендер увидел какие-то куски хлеба, консервную банку. Водки не было. Была какая-то мутная жидкость в пластиковой бутылке. Бродяга стоял за стеклом и, вероятно, представлял себе, что он вместе со всеми, он в Макдоналдсе, он тоже ест, пьёт и шутит. У него тоже есть семья, есть компания и будущее. И жёлтый свет трактира освещал его так же, как настоящих посетителей. И до соседнего столика было рукой подать. Только между бродягой и миром было стекло, толстое антиударное стекло. И за стеклом было тепло. А здесь, на улице, холодно.

Ауслендеру захотелось плакать. Захотелось дать бродяге тысячу рублей, чтобы он смог покушать в трактире. Но Иван Борисович понял, что так он сделает только хуже, так он разбудит бродягу от его золотого сна. Ауслендер захотел разбить стекло едальни. Разбить все сияющие витрины на этой сияющей улице, уничтожить все барьеры и границы, разделяющие нас, мешающие нам понимать, что все мы – люди, все мы имеем одинаковые права на всё, что ни есть в этом мире. Ауслендеру захотелось взорваться кометой, сияющим метеором, чтобы осветить тьму и раздвинуть холод.

В общем, он, как всегда, прошёл мимо. Не разбил, не взорвался и денег никому не дал.

На площади уже начиналась игра.

Демонстранты сжимались в группы, скандировали речёвки. Центр площади занимали силовые подразделения. У памятника стояли специальные автобусы. Громкоговоритель громкоговорил о том, что акция не согласована, и советовал всем разойтись. Протестующие теснились по краям, но не расходились. Полицейские строились в красивые манипулы – в шлемах, с щитами и дубинками вместо мечей – и красиво атаковали, рассекая толпу. Каждый раз выхватывали внутрь построения с десяток горлопанов, которых затем помещали в специальные фургоны с решётками. Иван Борисович стоял поодаль и откровенно наслаждался красотой работы подразделений. В этом было… было что-то эпическое. Ауслендер пошёл вдоль периметра площади, чтобы осмотреть всё и возвращаться домой.

По пути он снова ранил своё сердце. Увидел мальчишку. Юный, наверное, студент первого или второго курса. Прыщавый. Нескладный, непривлекательный, как сам Ауслендер в свои студенческие годы. Мальчик стоял. Мальчик кричал лозунги. Горели его глаза. Так горели, что, казалось, рассеивали темноту не хуже фар автомобиля. Ауслендер сначала прошёл мимо. Но потом не выдержал и взорвался. Он кинулся назад, стал пробираться через толпу. Он хотел поговорить с этим мальчиком.

Он думал: надо ему сказать. Это не то, что ты думаешь. Ты пропадёшь, погибнешь. Сейчас тебе кажется, что ты участвуешь в каком-то важном и нужном деле. Тебе кажется, что это мужество и героизм. Ты такой же, как я, знаю. Ты никогда не мог проявить нормальное мужество, подравшись с обидчиком. Ты не виноват, такой уж ты уродился, трус, хлюпик и неудачник. И вот теперь ты хочешь за всё отомстить. Всем доказать. Ты видишь себя героем. Но тебя просто используют. Сегодня тебя поднимут на революцию, завтра отправят на войну. Ты сдохнешь. В первом же бою, наглотавшись свинца, обгадившись со страха, в слезах, ты умрёшь, а настоящие мужчины, умные и хитрые, умеющие, когда надо, спрятаться во втором эшелоне и атаковать наверняка, – они переступят через твой труп и пойдут делить трофеи и красивых женщин. А у тебя никогда не будет женщин. Никаких.