претворять в жизнь зимой 1916 года, чего с нетерпением ждали инициаторы. Наша смешанная группа представителей левых думских фракций, о которой я уже упоминал, поддерживала отношения со всеми активными радикальными силами страны, и с помощью наших агентов удалось выработать единую программу действий во избежание несогласованности, которая помешала бы намеченному государственному перевороту. Это было тем более необходимо, что многие революционные центры не знали о замыслах и целях других организаций. Кроме помощи организаторам государственного переворота, облегчавшей им дело, мы готовили демократические и социалистические партии к грядущим событиям, даже создали сборный пункт, где были сосредоточены силы, готовые в случае необходимости сдерживать народные волнения. Этот сборный пункт превратился в секретное информационное агентство демократических партий.

Вот в такой петроградско-московской ситуации я участвовал в разработке и осуществлении планов государственного переворота. Но на фронте и в других местах существовали другие проекты подобного рода. Приведу в пример армейских офицеров, задумавших разбомбить с самолета царский автомобиль, проезжавший по фронту.

К сожалению, ни один серьезный план так и не осуществился. Тех, от кого это зависело, удерживала традиционная верность трону и императорской фамилии. Они упорно затягивали дело, совершенствовали свои проекты, уточняли формулировку прав регента и т. д., постоянно откладывая начало реальных действий. С каждым днем промедления усиливался риск, что о замыслах станет известно полиции. Так было упущено множество подходящих моментов.

Наконец одна группа назначила государственный переворот на первые дни марта. Но было уже слишком поздно.

27 февраля Дума собралась на заседание, которое оказалось последним. В тот день состоялась грандиозная народная демонстрация. На ведущих к Таврическому дворцу улицах выстроились полиция и войска. Рабочие намеревались устроить шествие к Думе, засвидетельствовать свою готовность ее поддержать. Но думское большинство в открытом письме Милюкова к рабочим твердо, даже сурово отклонило сделанное предложение, требуя, чтобы рабочие отказались от демонстрации. (Кстати, правительственная цензура пыталась запретить публикацию письма в газетах.) На открывшемся заседании воцарилась весьма напряженная атмосфера. Думское большинство, хорошо понимая близость очень серьезных событий, не желало признать, что поздно искать согласия с правительством, когда ситуацией овладевает народ. В весьма сдержанной декларации, излагавшей казавшуюся ему приемлемой политику, думское большинство в очередной раз отказалось поддержать требование среднего класса, который просил у Думы ответственного правительства.

Эта декларация полностью противоречила реальной ситуации и всенародному мнению. Видимо, лидеры большинства сочли первую, составленную Шульгиным редакцию чересчур радикальной. Даже вышедшие из «прогрессивного блока» и примкнувшие к левым прогрессисты думали, что еще можно найти совместимое с верностью царю решение, хотя в декларации говорилось о готовности народа «проявить недовольство». В тот самый день (27 февраля) Милюков сказал в Думе: «Теперь только героическими усилиями можно исправить безнадежное положение, к которому привело страну правительство, огородившееся стенами, ставшими на протяжении трех последних месяцев как никогда прежде непроницаемыми. Мы, — продолжал он, — подошли к решающему моменту. Мы видим, как повсюду распространяется чувство патриотической обеспокоенности. Никакое счастливое примирение не способно спасти положение. Одна Дума не в состоянии развеять тревоги, однако мы верим, что народный патриотизм не допустит ослабления нашей обороны в критический момент».

На следующий день я выступил с речью в Думе, которая впервые услышала настоящую правду. Я открыто заявил, что страну разваливают не бывшие и нынешние министры, а назначающая их власть, то есть монархия и правящая династия, потребовал от Думы немедленно начать борьбу всеми имеющимися в ее распоряжении способами и покончить с врагами народа, убеждал всех во имя гражданского, самого благородного долга действовать без промедления, идти на любой риск ради спасения страны. В заключение я сказал:

— Если вы откажетесь прислушаться к моим доводам, то будете иметь дело уже с фактами, а не с доводами. Разве не видите сверкающих в небе молний?

И добавил, что первый возражаю против насилия.

Через несколько дней я опять заявил, что, по-моему, вскоре начнется открытый конфликт с властью.

Однако мало кто чувствовал близкую катастрофу, не веря моим доводам. Помню, после первого выступления мне выражали сочувствие, опасаясь последствий нападок на династию. Многие были уверены, что нас ждет не революция, а безнадежная насильственная реакция. Департамент полиции непрестанно свирепствовал, в газетах над отведенными для думских выступлений колонками ежедневно печаталось уведомление «запрещено цензурой». Даже известный реакционер Пуришкевич[11] протестовал против сокращения и фальсификации военной цензурой своих выступлений. Ежедневно множилось число арестов и преследований внутри страны. Полиция и войска успешно подавляли учащавшиеся в столице уличные волнения. 5 марта на крупнейших петроградских фабриках и заводах, включая Путиловский, произошли серьезные беспорядки. Войска получили приказ усмирить рабочих.

В тот же день царь отправился в Ставку Верховного главнокомандующего, оставив князю Голицыну указ о роспуске Думы, подписанный, но не датированный, «готовый к любому повороту событий». Таким образом, Дума целиком оказалась в руках Протопопова и его клики. На следующий день, 6 марта, беспорядки возобновились с новой силой, а правительство заняло позицию, для описания которой выступавший в Думе Шингарёв не нашел других слов, кроме «диктатуры безумия».

Развязка наступила раньше, чем я ожидал. 9 марта в Петрограде не вышла ни одна газета, почти все заводы объявили всеобщую забастовку. То тут, то там народ вступал в стычки с правительственными силами. Острая нехватка продовольствия в столице заставила князя Голицына пойти на уступки. На одном чрезвычайном совещании членов правительства с представителями Думы и Государственного совета, в котором не позволили участвовать Протопопову, решено было издать закон о передаче контроля над снабжением городским советам через двадцать четыре часа. Этот закон поступил в Думу к утреннему заседанию 10 марта, которое оказалось последним.

Целый день 10 марта повсюду слышалась стрельба. Стреляли в толпу на Невском проспекте у гостиницы. Войска беспрекословно выполняли полученные приказы, вели бой на Знаменской площади, в других районах города. К вечеру взбунтовался Павловский полк, но волнения были мгновенно подавлены, а мятежников препроводили в Петропавловскую крепость.

На протяжении всех этих дней Дума непрерывно заседала с утра до вечера. Думское большинство постоянно, но тщетно искало «лояльный» выход из кризиса.

9 марта город превратился в военный лагерь. К полудню все мосты были забаррикадированы, затруднив доступ к центру с окраин.

Конституционные демократы (кадеты) и трудовики[12]упорно настаивали, чтобы назначенное на 12 марта заседание Думы состоялось 11-го. Мы понимали, что самое важное в данный момент — создать всероссийский политический центр. Но большинство других партий не разделяло нашего мнения, и в качестве компромисса в полдень началось собрание Совета старейшин, а заседание Думы было назначено на два часа дня 12 марта. В полночь 11 марта Родзянко получил указ о роспуске