Представляю, что началось бы, если на меня напали бы годом раньше, когда я рассталась со своим первым парнем. Какие вопросы тогда задавал бы мне детектив? И что пришлось бы ему услышать? «Вы насчет моей личной жизни? Ну, во вторник я ужинала в эфиопском ресторане с парнем, а в воскресенье переспала с другим, с которым раньше не ходила на свидания, но в тот вечер на нем были такие клевые носки. Да, я действительно пошла домой к мужчине, у которого была татуировка обезглавленного голубя, и он до сих пор присылает мне ночью всякие сообщения. Да, я заказала два “Московских мула”[23], и да, оба для себя». Интересно, заслуживала бы я тогда доверия? Была бы тогда моя личная жизнь выставлена напоказ ради того, чтобы продемонстрировать мою легкомысленность и непристойное поведение? Мне не удалось бы никого убедить, что то был мой выбор — выбор, продиктованный определенными печальными событиями и низкой самооценкой. Каждый из нас по-разному справляется с трудностями. Каждый использует собственные приемы в преодолении внутреннего кризиса и для самоисцеления. У каждого свои способы выживания в период черной полосы. Отрицать бардак, который царил в моей жизни, значило бы отрицать саму мою человеческую природу. Не думаю, что существует безупречное прошлое, что бывают «идеальные жертвы». Однако я чувствовала, что меня пытались подвести под невыполнимые стандарты чистоты, и боялась, что мое несоответствие этому образцу послужит оправданием того, что Брок меня насиловал. Его адвокат исказит мою историю, все обобщит и упростит.

Мои провалы в памяти порой тоже выставлялись на смех. Да, я вела себя как полная дура. Но позвольте, очнуться с пустым пакетом из «Макдоналдса» и крошками на груди — совершенно не то же самое, что очнуться со следами запекшейся крови и без одежды. Однако именно абсурдность отключения сознания и имеет ключевое значение. Изнасилование подразумевает причинение вреда человеку. В тот момент, когда меня насильно затащили в историю с Броком, моя собственная история оборвалась. И когда меня наконец вырвали из его рук, а вернее сказать, когда он наконец вытащил свои руки из меня, я снова вернулась в свою жизнь. Но именно в тот короткий отрезок времени, когда мое сознание было темным, он взял вожжи в свои руки, а я потеряла все.

Я стала все позднее приходить на работу, иногда без всяких объяснений задерживалась до полудня. Как остальные жертвы справляются с постоянным переключением между мирами, с этими пересменками? Нельзя утром восторгаться фотографиями коллеги, отдыхающей на Мауи, а к обеду вести войну со своим насильником. Для этого требовались две совершенно разные модели существования: разные заботы, правила, начальники, эмоции. Если так будет продолжаться и дальше, я больше не смогу прыгать из одной жизни в другую, но я не была готова потерять работу и оставить свою прошлую жизнь. Я молилась, чтобы он сдался первым.

Каждый раз, когда мне звонили с незнакомого номера, меня обдавало жаром. Я опасалась детективов и тех, кто постоянно что-то вынюхивал, следил за мной, подслушивал. Так проходили месяцы. Я не рассказывала об этом никому из друзей. Каждое письмо, связанное с делом, вызывало новый виток напряжения. Это было не просто неприятно, это разрывало меня. Я забывала, что делала, и настроение портилось на весь день.

Пришел счет из больницы — еще тысяча долларов. Папа позвал меня в гостиную и спросил, интересовалась ли я возможным возмещением. Я ответила, что Брок должен будет оплатить все по предписанию суда в самом конце. Но возмещение обязательно будет — обещала я. Однако все время думала, сколько еще счетов придет. Тогда я узнала, что стать жертвой нападения — дело довольно затратное.

Еще одно письмо с тисненой печатью суда округа Санта-Клара пришло на домашний адрес. В нем спрашивалось, не хочу ли я, чтобы Брок сдал тест на ВИЧ, и прилагалась соответствующая форма. А я даже не знала, нужно ли это. Разозлит ли это его? Будет ли он знать, что просила именно я? Можно ли сделать такой тест, не спрашивая меня? На письмо я так и не ответила. В гости заглянула подруга, и я быстро смела конверт со стола. Я предпочитала не обращать внимания на все подряд, поэтому какие-то письма выбрасывала, отказывалась даже думать, как все может обернуться.

Результаты моих анализов из лаборатории так и не присылали. Мне говорили, что из-за широкой огласки дело пойдет быстрее, но месяцы тянулись, а я все ждала. Я думала, причина была в том, что на тесты требовалось много времени, все эти ДНК и кто знает что еще. Но мне сказали, что дело в большом количестве поступающего материала. Передо мной в очереди стояли сотни, некоторые анализы хранились так долго, что покрывались плесенью, некоторые просто выбрасывали, чьи-то — везунчики — замораживали. Как такое возможно? Ведь это не какие-то гниющие фрукты — каждый образец был маленькой частичкой нас, в каждом таилась своя история и надежда. Подобная ситуация означала, что рядом со мной живет огромное число жертв, скрывающихся за повседневной жизнью, ходящих на работу, наливающих себе кофе, не спящих по ночам в ожидании.

Обычно по вечерам после работы я не спешила домой. По причине задаваемого во множестве вариантов одного-единственного вопроса: «Как прошел твой день?». Чаще всего я ехала в центр, оставляла машину на парковке и гуляла вдоль светящихся деревьев по Юниверсити-авеню, наслаждаясь возможностью побыть одной в толпе. Как-то, проходя мимо металлического бокса с газетами, я увидела в правом верхнем углу имя Брока. Схватив газету, я поспешила к машине. Сидя внутри, включила тусклый свет, развернула страницы и отыскала комментарий одной студентки Стэнфорда. Она спрашивала, почему в деле Тёрнера так много говорилось о жертве и почему так яростно осуждалось то, что жертва употребляла алкоголь. На газетную бумагу с глухим звуком закапали слезы. Эта девушка задавала вопросы, спорила и протягивала мне руку в попытке облегчить тяжелую ношу. Я свернула газету вчетверо и засунула в сумочку, чтобы сохранить.

Каждый раз, когда я задерживалась допоздна, мать присылала сообщение, что не может уснуть, пока меня нет дома. Это было что-то новенькое. Раньше в нашей семье такого не практиковалось — я могла возвращаться, когда хотела. Теперь родители спрашивали, где я была, с кем, как я себя чувствую, когда собираюсь домой, — границы моего взрослого мира трещали по швам.

Однажды, когда я была на работе, мне пришло сообщение: «Сперма не найдена». Где-то внутри развязался маленький узелок — хоть его члена во мне не было. «Спасибо!» — сказала я коллеге, сидевшей ближе всех. «И тебе хорошего дня», — ответила она. Что ж, пенильное проникновение отпадает, значит, количество предъявленных обвинений можно было сократить с пяти до трех. Изнасилования не случилось, оставалось только нападение с целью изнасилования. Но радость испарилась, стоило мне осознать, как все это будет представлено в новостях. Все начнут говорить: «Видите! Они ошиблись. Скоро и оставшиеся обвинения снимут. И что же, жертва даже не заплатит за ложные обвинения? У него же есть адвокат! Жаль только, репутация разрушена. Мерзко видеть, как невинного человека используют в качестве козла отпущения. Когда она уже извинится?»