Хотя слов было не разобрать, но как-то сразу становилось понятно, что я перескакиваю с одного на другое. Мой голос растекался и свертывался, словно масло на раскаленной сковородке. Любой, кто заговорил бы со мной, сразу понял бы, что я невменяема. Вдобавок ко всему, это сообщение сдавало меня с потрохами: даже в таком полусознательном состоянии я хотела Лукаса, он мне был нужен, и я звонила ему, чтобы надиктовать эту сомнительную валентинку. Про себя я поблагодарила Шанель за то, что она так быстро отключилась. Потом до меня еще дошло: начинать сообщение таким образом — не самое лучшее для моей репутации. Защита обязательно вцепится в это, доказывая, что я вообще вела себя вульгарно и непристойно. Я собиралась быть хорошей жертвой, и мне следовало следить за языком. Как многому еще предстояло научиться!

Я подняла глаза на Лукаса и наткнулась на его пристальный взгляд.

— Что происходит?

— Ничего, — пожала я плечами.

Меня пугал этот слишком напряженный взгляд. Я видела, как старательно он соотносит факты у себя в голове. Потом Лукас закрыл ноутбук и забрался ко мне на кровать. Какое-то время мы сидели в полной тишине.

— Тебя изнасиловали?

Предельная прямота, с которой он произнес это, потрясла меня. Сами слова были тоже невыносимы. Я замотала головой.

— Не помню.

Он откинулся на подушку, глядя прямо перед собой, находясь как будто не здесь.

— Что случилось? — спросил он.

— Ничего, — ответила я.

— Это не ответ.

— Ну, там проходили два парня, они помешали ему, — заговорила я. — Полагаю, он сделал это только пальцами. Я не помню, он сбежал. Его поймали.

Я все еще не представляла, как говорить об этом. Улыбнулась ему. Выглядело, должно быть, жутковато, но мне отчаянно хотелось казаться невозмутимой.

— Я знал, — произнес Лукас. — У меня было плохое предчувствие. Мне нужно было остаться на телефоне. Ты была одна, мне не следовало бросать трубку. Я просто не знал, что делать.

Я замотала головой, пытаясь сказать, что это вовсе не из-за него. Мне хотелось провалиться на месте от того, как он воспринял услышанное. Какое-то время Лукас молчал, потом произнес:

— Я не допущу, чтобы с тобой случилось что-то плохое.

Это было невозможно, но тогда я позволила себе поверить. Я положила голову ему на грудь, а он продолжал смотреть прямо перед собой. Обнявшись, в тишине мы пролежали много часов подряд. Так прошел день. То солнце светило не для нас.

Лукас мог уйти, решив, что для него это все слишком. Но он, напротив, приблизился к моей боли вплотную и остался: «Что бы ни случилось, я с тобой».

Уже потом он рассказал, как летел назад в Филадельфию и читал в самолете полицейские сводки. У него закружилась голова, он расстегнул ремень, прошел по проходу, его вырвало в маленькую самолетную раковину. Я представила его в крошечном туалете, с дверью, закрывающейся, словно меха аккордеона, и очередь снаружи, ожидающую, пока он выблюет навязчивый образ моего тела. Да, любить кого-то порой бывает больно.

Недавно я спросила его об этом, уже после того, как сумбурно описала в книге нашу встречу и все остальное.

— Почему ты вообще захотел быть со мной после всего?

— Потому что это ты, — сказал он.

Я отстранилась.

— Понятно, но как насчет нападения, того, что я была пьяна, и всего прочего?

— А как насчет того, что ты это просто ты?

* * *

В конце февраля меня перед работой вызвали в полицейский участок. Детектив Ким по телефону сказал, что нужно «разобраться в отношениях». Когда я парковалась, туман все еще висел на ветвях эвкалиптовых деревьев. Меня проводили в тот же маленький кабинет со стенами цвета грибного супа-пюре и черным диктофоном на столе. По поводу него я уже не питала особых иллюзий. Меня спрашивали:

• какое у Лукаса полное имя?

• как долго мы были вместе?

• когда наши отношения стали чем-то большим и вышли за рамки разговоров, звонков и эсэмэсок?

• спали ли мы друг с другом?

• не изменяли ли мы друг другу?

• откуда он был родом?

• как мы познакомились?

• как часто встречались?

• когда я видела его в последний раз перед нападением?

• виделись ли мы после этого?

А потом меня попросили рассказать о своих чувствах к нему.

На все эти вопросы у меня мог быть только один ответ: «Брок Тёрнер всунул в меня пальцы, пока я находилась без сознания». Но я изо всех сил старалась вести себя правильно и потому выстраивала цепочку, вспоминая, как часто мы с Лукасом гостили друг у друга, как часто признавались в любви, когда я познакомила его с родителями. Мы ходили кататься на коньках на Юнион-сквер — доказывает ли это, что мы были парой? Сомнительно. Меня не покидало ощущение, что мои ответы могут оказаться неверными или недостаточно полными. Что именно было важно, а что не очень? И кто вообще решал это? До того момента я и не предполагала, что любовь можно представить в качестве доказательства. Я никогда не фиксировала поэтапное развитие наших отношений. Я просто жила в них, жила, как все обычные люди.

Я поинтересовалась, как все будет представлено в суде и будут ли меня расспрашивать об этом? Если придется выступать Лукасу, будут ли сверять наши ответы? Я уточнила, будет ли вообще суд. Ким ответил, что это «вне его компетенции» и «еще слишком рано всерьез говорить о чем-то подобном». Он также предположил, что Брок может начать избегать повышенного внимания общественности и скрывать свою личную жизнь, потом добавил: «На его месте я поступил бы именно так», — ну что ж, успокоил.

Детектив проводил меня до машины, сказал, что рад видеть меня в хорошем самочувствии, и кивнул на прощание. Вспомнилось утро нашей первой встречи. Туман рассеялся, на улице теперь было ясно. На работу я опоздала. Мне нравился детектив Ким, с ним было как-то спокойно, кроме того, ему, казалось, всегда было искренне неловко за то, что приходится расспрашивать меня о моей жизни. Мне нравилось говорить о Лукасе, поэтому я могла продолжать довольно долго.

Но сидя в машине с ключами в руке, я вдруг поняла, что до сих пор Лукас занимал в моей жизни ту прекрасную ее часть, которой не коснулся весь этот ужас. Теперь ему уготована главная роль в самом пекле. Все мои истории, все личные интимные моменты были задокументированы и высланы адвокату Брока. Все они стали доступны журналистам, которые могли выбрасывать из них все трогательное и милое, могли перефразировать и искажать. Каждый мог их читать и перечитывать. Мне захотелось забрать все слова обратно и унести домой. Граница между моим, личным, и их, публичным, размывалась все больше.

Я была рада, что у меня есть Лукас. Однако обескураживало, что между нападением и тем фактом, что у меня есть парень, обнаруживалась какая-то связь — словно меня одной для них было недостаточно. В больнице мне и в голову не приходило, насколько важно, встречаюсь ли я с кем-то или нет. Там я думала только о себе и своем теле. Неужели малоубедительно просто сказать: «Я не хотела, чтобы незнакомый человек прикасался ко мне»? Они надеялись услышать, что я скажу: «Знаете, у меня есть любовник, поэтому мне не хотелось бы, чтобы Брок трогал мое тело»? А что, если на тебя напали, но ты одинока, у тебя нет любовника? Неужели заслуживает уважения только та женщина, которая состоит в прочных отношениях с мужчиной? Позже появилось еще одно соображение, будто я кричала на всех углах об изнасиловании — и делала это лишь по причине стыда за свою измену. Так или иначе, но почему-то выходит, что всегда виновата жертва.