— Смешно, правда? — ухмыльнулся Скрамм.

— Не для Гаркнесса. Иди спроси, смешно ли ему сейчас.

— Ты просто не хочешь подумать, — вмешался подошедшийПирсон. —Ты ведь можешь проиграть.

— Это игра, парни. А я люблю играть.

— Ага, конечно, — мрачно согласился Пирсон. — И ты в хорошейформе, — сам он выглядел бледным и осунувшимся, отсутствующим взглядом окидываятолпу, собравшуюся у супермаркета. — Все, кто не в форме, уже мертвы. Ноосталось еще семьдесят два.

— Да, но… — непривычная морщина умственного напряженияпрорезала лоб Скрамма. Гэррети показалось, что он видит, как медленноворочаются его мысли.

— Я не хочу вас обижать, — сказал наконец Скрамм. — Выхорошие парни.

Но большинство здесь не знает, зачем они во всем этомучаствуют. Вот этот Баркович. Он не хочет выиграть, он хочет только смотреть,как другие умирают. Когда кто-нибудь получает пропуск, он будто становитсясильнее. Но этого мало.

— А я? — спросил Гэррети.

— Ты… Ну, ты, похоже, вообще не знаешь, зачем идешь. То жесамое — сейчас ты идешь потому, что боишься, но этого тоже мало. Это проходит,— Скрамм опустил глаза и смотрел на дорогу. — И когда это пройдет, ты получишьпропуск, как и другие.

Гэррети вспомнил, как Макфрис говорил: «Когда я устану… Япросто сяду и останусь сидеть».

— А с тобой, конечно, такого не случится? — съязвил Гэррети,но простые слова Скрамма напугали его.

— Нет, — так же просто сказал Скрамм. — Не случится.

Их ноги поднимались и опускались, неся их вперед, заповорот, мимо запертого на ржавый засов сарая.

— Я, похоже, понял, что такое умирание, — тихо сказалПирсон. —Не сама смерть, а умирание. Если я перестану идти, я умру, — онсглотнул, и в горле у него булькнуло. — Может, это и есть то, о чем тыговоришь, Скрамм.

А может, нет. Но я не хочу умирать.

Скрамм печально посмотрел на него.

— Ты думаешь, знание защитит тебя от смерти?

Пирсон вымученно улыбнулся, как бизнесмен на лайнере вовремя качки, пытающийся не выблевать свой завтрак:

— Сейчас это единственное, что меня защищает.

Гэррети ощутил безумное чувство благодарности. Его средствазащиты еще не были сведены к этому.

Впереди, словно для иллюстрации того, о чем они только чтоговорили, парень в черном свитере вдруг упал на дорогу и начал кататься вконвульсиях. Он издавал странные горловые звуки — ааа-ааа-ааа, как обезумевшаяот страха овца. Когда Гэррети проходил мимо, одна из бьющихся рук парня заделаего туфель, и он в ужасе отскочил. Глаза парня закатились, но подбородок стекаластруйка слюны. Ему вынесли два предупреждения, но он ничего не слышал, и черездве минуты его пристрелили, как собаку.

После этого они перевалили низкий холм и начала спускаться взеленую долину. Прохладный ветерок приятно овевал разгоряченное лицо Гэррети.

— Здорово, — сказал Скрамм.

С высоты они видели дорогу миль на двадцать вперед. Онавилась среди лесов, как черно-серая карандашная черта, проведенная по измятойзеленой бумаге. Далеко впереди дорога снова шла на подъем и терялась в розовойутренней дымке.

— Должно быть, это то, что называют Хэйнсвиллским лесом, —сказал Гэррети без особой уверенности. — Зимой тут кошмар. Кладбище грузовиков.— Я такого никогда не видел, — с почтением сказал Скрамм. — Во всей Аризоне нетстолько зелени.

— Радуйся, если можешь, — буркнул Бейкер, присоединяясь кгруппе. — Скоро будет не до того. Уже жарко, а ведь еще только полседьмого.

— Хотел бы я построить здесь дом, — сказал Скрамм, фыркая,как бык в жару. — Построить самому, вот этими руками, и глядеть на это каждоеутро.

Вместе с Кэти. Может, так и будет, когда все это кончится.

Никто ничего не сказал.

К 6.45 ветерок прекратился, и стало припекать ужепо-настоящему.

Гэррети снял куртку и стянул ее узлом на талии. Дорогабольше не была пустынной — там и тут стояли машины, пассажиры которых стоялирядом, приветствуя участников Длинного пути.

У одной из машин Гэррети увидел двух девушек-ровесниц влетних шортах и легких блузах. Их лица горели волнением — древним, греховным ичуть не до безумия эротическим. Гэррети почувствовал, как животная похотьволной поднимается в нем, заставляя все его тело дрожать в лихорадке.

Вдруг Гриббл, уже проявивший себя радикалом, свернул сдороги и рванулся к девушкам. Одна из них, та, что была ближе, повернулась кнему и обняла руками за шею. Гриббл — растерянная, перепуганная фигура впропотевшей белой рубашке, — прижал ее к себе; его руки блуждали по ее груди,животу, бедрам, не встречали никакого протеста с ее стороны.

Он получил второе предупреждение, потом третье. Когда прошлопятнадцать секунд ожидания, он оторвался от девушки, пустился бежать, упал и,кое-как поднявшись, полувышел-полувыскочил на дорогу.

— Не смог, — по лицу его катились слезы. — Видели, онахотела меня, а я не смог… Я… — его слова потонули в нечленораздельныхвсхлипываниях.

Он шел, держась обеими руками за живот.

— Ну, им-то хватило, — зло, как всегда, вставил Баркович. —Будет, о чем поговорить завтра.

— Заткнись! — крикнул Гриббл. — Как больно, черт! Этосудорога.

— Стоячка, а не судорога, — заметил Пирсон. Гриббл молчапосмотрел на него из-под упавших на лоб растрепанных черных волос.

— Больно, — снова прошептал он и медленно опустился наколени, так же прижимая руки к животу. Гэррети мог разглядеть крупные каплипота, стекающие по его шее.

Мгновение спустя он был мертв. Гэррети обернулся в сторонудевушек, но они уже спрятались в своей машине. Он пытался изгнать их из своейпамяти, но не мог. Каково это — прижимать к себе их мягкую, податливую плоть?Ее бедра извивались, когда Гриббл целовал ее… О Боже, они извивались… Это былспазм, оргазм, что угодно… О Господи, только бы сжать ее вот так и чувствовать этотепло… Он вдруг кончил. Теплая жидкость потекла по его промежности.

Черт, сейчас появится пятно на штанах, и кто-нибудьобязательно заметит. Заметит и скажет, что выгонит его на улицу голым изаставит так ходить… Ходить… Ходить…

“О Джен, я люблю тебя, правда, люблю, но это что-то не то,что-то совсем другое…”

Он распустил куртку вокруг талии и продолжал идти так же,как и раньше, и воспоминание тускнело, как фотография, оставленная на солнце.Теперь они шли под уклон, и шаг поневоле ускорился. Пот тек ручьями.