слезы, украдкой посмотрела на дочь – занята, разглядывает Тауэрский мост.

Из динамика замедоточил голос сестры:

– Мы с мамой уже все взяли, остальное старье можешь забирать.

– Разве ты не будешь здесь жить?

– Пока, наверное, сдам. Может, позже.

Через месяц она продаст квартиру, и еще год будет врать, что сдает.

Дверь открыта нараспашку, мужчины кряхтят, тяжело шагают – раз, два, три, стоп! – опустили, вытирают рабочими перчатками мокрые лбы.

– Куда ставить?

– Сюда, к стеночке!

Сервант грузно опустился на выделенное ему место.

– Хозяйка, надо бы обмыть?

В хрустальные рюмки Тоня налила водки, наспех порезала хлеб и сало. В квартире запахло деревней. Закрыв за грузчиками дверь, задержалась у зеркала – лихорадочный блеск в глазах, нездоровый румянец, сильнее обычного вздернутый, курносый нос.

«Как я по тебе скучала! Отшлифую твои зазубринки, добавлю колера и воска, ты снова станешь красавцем». Тоня провела ладонью по шершавой поверхности, выгоревшей под чашками с горячим чаем. Зацепив пальцами щербинки, Тоня раздвинула стекла: дребезжат – резинка потеряна. Нужны ножницы и ластик.

И ключик дождался в шкатулке своего звездного часа.

Стрекотнул замок правой дверцы, шкаф дыхнул шоколадом, коньяком, мускатным орехом. На стеклянной полке – липкие олимпийские кольца, выцветшая обертка от шоколада «Аврора». Когда-то она была кумачовой, и за этой дверцей был волшебный мир детского счастья – самый грозный корабль столетия, медведи в дремучем лесу, Аленка в платочке, белочки на ветвях. А однажды сюда заглянули тонкие девушки в цветастых сарафанах – они ступали пурпурными туфельками по полю, за их спинами садилось солнце, в руках трепетали вышитые платки, и если всмотреться, то можно было услышать, как они поют – глубоко, полнозвучно. Конфеты закончились, и коробка «Раздолье» стала приютом для открыток, вылетавших из почтового ящика.

Раз в месяц Тоня натирала сервант – кружок за кружком, обмакивая фланельку в смесь масла и уксуса. Дедушка не умел, а Тоню бабушка научила. Отмытые и высушенные стекла усаживались, опираясь на спинку дивана, терпеливо ждали, пока Тоня вымоет жителей серванта, толпящихся на журнальном столике. Друг за дружкой возвращались в свой дом сверкающие китайские чашечки и блюдца, чайнички с ручками, в которые невозможно продеть палец, сахарницы с кручеными шляпками и неприкосновенным запасом сахарного песка, белые полупрозрачные тарелки с позолоченной кружевной каймой, фарфоровая балерина с развязанным пуантом на пышном пуфе.

За столом рассаживались гости, сервант раздвигал свои стеклянные двери, ажурные тарелки наполнялись курниками, шанешками, кулебяками и пирогами с черемухой к липовому чаю.

Мечтая, Тоня видела себя хозяйкой праздников, где есть и белая скатерть с собственноручной вышивкой, и трехголосое пение, и сибирские пельмени в фарфоровой расписной суповнице со звякающей крышкой. Но в один из снежных дней одного ненавистного года бабушка умерла, и осиротевший сервант забылся сном.

Пережив рваные джинсы, булавки в ушах и хип-хоп, затем первую любовь, ветку персика и Пастернака под окном, и наконец, вторую любовь, Цоя в тамбуре и пыльные дороги, Тоня решила вернуться. Но в доме, где жил сервант, больше не было Тониных фотографий – у дедушки появилась опора, которой не было дела до этого старья.

Ключик взвизгнул в замке левой дверцы. Тоня дернула – безрезультатно. «Давай, миленький!» – она достала ключ, снова вставила, приподняла дверь снизу, замок скрипнул и поддался. Сервант выдохнул.

Тоня достала пожелтевшую, с потрепанными уголками, коробку. Выгоревшие красавицы возвращались с поля, блеклое солнце садилось за горизонт. Из «Раздолья», как ноябрьский лист, вылетело вылинявшее письмо. На конверте дрожали буквы: «Тонечке».

Дорогая моя девочка,

Жизнь так быстротечна, скоро ты это поймешь. Ты сильная, смелая и можешь изменить в ней почти все. Все, кроме родины. Я спокоен перед уходом: не подбирал крохи с чужого стола, не предавал, не отказывал в помощи. И единственное, что я могу передать тебе, – это любовь к родной земле. Сохрани ее, ты сможешь, я знаю.

P. S. Дарственная на твое имя и ключ от дома в Старом Селе, у Вали, соседки. Теперь мой дуб и вид с обрыва над Западной Двиной – твои.

Всегда твой, дедушка.

За окном искрит мороз, потрескивает на реке лед. «От березовых дров особенный жар», – Тоня расплывается в улыбке, вспоминая, подбрасывает еще.

Дребезжат раздвижные стекла-двери. Резинка снова потеряна.

– Мамочка, какую сахарницу доставать? – дочка разглаживает на столе белую скатерть.

– Большую, папа любит сладкое, – Тоня открывает шкатулку, – да и какой чай без шоколада?

Александра Степанова. Мне не страшно

Подвеска 2:1. Скорость – 1,6 км/ч. Набережная, плавучий грунт. К гадалке не ходи – чертова новостройка дала такую просадку, что небесам стало жарко. Левый поворотник, зеркало, пропустил летящий навстречу «Шевроле» и пошел, пошел, пошел. Пошла трещина, сместился блок. Противовес зацепился за шов тюбинга. «Пап, подержи бублик!» – «Лен, это тюбинг». – «Пап, я боюсь!» – «Думаешь, я не боюсь? Но вместе справимся». Кто-то до сих пор делает лифтовые шахты по такой технологии? Значит, делает. Кольцо на кольцо. Только тут оно квадратное. Как правильно назвать квадратное кольцо? Третье транспортное всегда в пробке, будь оно трижды неладно. Выдерните из детской пирамидки стержень. Держится? А теперь запустите по центру лифт. Малейшее отклонение блока – и все с пылью и скрежетом отправляется к праотцам. Включая горе-строителя.

«Только попробуй забыть или опоздать, Лена месяц к этому концерту готовилась, она тебя ждет, Соколов, пожалуйста, напиши, что ты уже едешь!» Да, рассудком. Вырвало блок? Разрушилась ось? Многоцентнерная дура противовеса с головокружительной высоты обрушивается в приямок, бомбардируя кабину и всех, кто в ней. Чертов объект. Чертовы люди, на кой ляд вам сдалась эта набережная? Новостройка. Ничто не предвещало…

Возле двери подъезда курил белый Барышев.

– Сокол, – прохрипел он, наплевав на субординацию. – Там все. Статья нам, Сокол. Я монтировал, ты принимал.

– Кто?

– Ты.

– Да нет… В кабине был кто?

– Ф-фарш в манто… Девчонка м-маленькая. Забрали. Долго ты ехал…

– …Не маленькая она уже, десять лет. Поймет. Ну не могу я с тобой больше, Степа, глаза на тебя не глядят! Мы с тобой живем на разных планетах за миллион световых лет. Нам даже за ужином не о чем поговорить, Степа. О чем с тобой вообще можно разговаривать? О штихмасах и высотах?..

– То есть, ты уходишь и Ленку забираешь из-за того, что тебе со мной скучно.

– Вот ты к чему это сейчас говоришь? Других аргументов не придумал? Ты за десять лет один раз сводил ее в дурацкое шапито, после которого она неделю плакала, и раз в задрипанном парке на ватрушке укатал до воспаления легких.

– На тюбинге…

– Герой! Ты хотя бы знаешь, что у нее одни двойки по английскому? А имена ее