которые она открывала, были непонятны и попадались все реже и реже. В них говорилось об обществе, о человеческих отношениях и чувствах, которые больше не имели ни малейшего касательства к действительности, которые полностью изгладились и, будучи изложенными на бумаге, казались сродни скорее нагромождению нелепостей. С другой стороны, письменный язык, язык литературный, перегруженный, помпезный, тяжеловесный, претенциозный, насыщенный несуразными, заумными, уклончивыми, полными намеков отступлениями, не мог донести до нее информацию, годился лишь на то, чтобы донести, причем в очень неудачном переложении, грубый шум и грубые непреложности.

Книги ничего ей не принесли, их страницы оказывались то обожженными, то клейкими, слипшимися между собой, газеты и журналы на протяжении тридцати или сорока лет, пока их запас не начал иссякать, а затем совсем исчез, служили в качестве растопки. Как бы там ни было, вне зависимости от носителя, ничто из этого не могло ответить на вопрос, который терзал ее долгое время и который она предпочла спровадить куда-то на задворки сознания: почему она не старела?

Ее физическое развитие внезапно застопорилось незадолго до того, как ей исполнилось десять. Она не обращала внимания на замедление своего роста, пока не наступил окончательный застой. Ее тело больше не менялось. Возможно, оно стало более крепким, более стойким, но по сути она так и осталась навсегда девочкой девяти лет. С жизненным опытом, который, что правда, то правда, не прекращал обогащаться десятилетие за десятилетием, с рассудком, который окреп перед лицом повседневных трудностей, ежедневного выживания, перед отсутствием будущего. Яльзана Оймон была теперь маленькой девочкой, которая прожила долгую взрослую жизнь в послевоенной тишине и среди странностей созданных человеком декораций, на фоне которых любое его, человека, появление становилось событием.

Событием, впрочем, далеко не всегда приятным. Хотя уцелевшая популяция сильно поредела, Яльзане Оймон за годы ее существования встретились десятки, если не сотни лиц мужского и женского пола, но она не извлекла из этого большой выгоды. Ее изнасиловали четыре раза, типы разного возраста и при различных обстоятельствах, но эти четыре случая в конце концов оказались схожи друг с другом, все оканчивались на один лад: она притворялась, что согласна на второй заход и даже на более длительную связь, завлекала обещаниями своих истязателей в уютное, по ее словам, место, которое ко всему прочему было снабжено ловушками, чьи расклады были известны ей с точностью до полумиллиметра, и топила мужланов в верше, откуда у них не было шансов выбраться. Она присутствовала при их агонии и позже, безуспешно попытавшись их разделать и употребить в пищу, выбрасывала тела неподалеку от Дяди Тобби, чтобы они просмолились или были съедены муренамимутантами и крабами, всей той фауной, которая оставалась почти незаметной, поскольку вода была далеко не прозрачна, а излучения оказывали влияние на ее, фауны, поведение, делая новые виды ракообразных и угреобразных недоверчивыми и параноическими.

Что касается языка, Яльзана Оймон регрессировала не сильнее, чем прочие реликты человеческого рода. Раз в полугодие она принимала участие в сходках райсовета, который, несмотря на отказ претендовать на нечто большее, нежели сугубо местные полномочия, вполне мог бы объявить себя верховной властью, ибо ему не было ни равных, ни конкурентов на тысячи километров вокруг. Она высказывала свое мнение по поводу обстановки в порту, по поводу возможных проблем, которые могут встать перед портовой зоной, единственным обитателем которой сама была. Выступали в свою очередь и представители других зон. Диалоги шли трудно, с шероховатостями, становилось ясно, что между тем, что месяцами перетасовываешь в уме в одиночестве, и тем, что внезапно, бесстыдно срывалось с губ на публике, лежала пропасть. Обычно на собрания сходилось не более полутора десятков душ, в основном полные больные женщины с сумрачными, в пятнах пыли, лицами или старики. Время от времени какой-нибудь восьмидесятилетний старец собирался с силами и выбирался из своего тайного пристанища, чтобы пожаловаться, прошамкать об упадке всего на свете и засилье его, света, язв. Мужчины вносили беспокойство, им недоставало смелости и искренности, в них сидела какая-то темная, способная в любой момент сорваться с цепи грубость, но Яльзане Оймон удавалось отпугивать их умением дать словесный отпор и колдовской аурой своей вечной юности. Если разобраться, сам факт, что за семьдесят лет она подверглась сексуальным нападкам всего четырех персонажей, показывает, что она сумела навязать уважение этим человекообразным отбросам, последним представителям вида. В этих самых восьмидесятилетних старцах еще в большей степени, чем в женщинах, воплощалась сама фигура истощения и несчастья. Они были произведены на свет невесть как и неведомо когда, неведомо кем, много позже опустошения, и в них укоренились горечь и отвращение к жизни. Яльзана Оймон и думать не думала, что бывает такая вещь, как сострадание, но и не испытывала радости, сознавая, что ими легко манипулировать и интеллектуально помыкать. По сути, в большинстве своем они оставались боязливыми животными, с которыми не церемонилась смерть. У нее-то она не вызывала страха.

Я познакомилась с Яльзаной Оймон три года тому назад, когда меня послали в этот район провести экзекуцию. И вот ты уже стоишь на земле, и тут оказывается, что географические пункты, расположение улиц, пути водных потоков – все не соответствует тому, что изображено на карте, которую на глазок набросала Организация после последних встрясок апокалипсиса. Мне поручили выследить и устранить существо по имени Джоназе Милуоки, которое не было ни мужчиной, ни женщиной, хвасталось, что достигло бессмертия и сплотило вокруг себя труппу людоедов. Организация уже отказалась от осуждения людоедства, она, впрочем, просто не вмешивалась больше в людские дела, полагая, что вымирание людского рода неминуемо, и все же распознала в Джоназе Милуоки не знаю уж какую угрозу, которую мне и следовало коренным образом нейтрализовать. Заблудившись в лабиринте развалин, я в конце концов очутилась в порту и именно в тот день, в сумерках, увидела, как между контейнерами скользит тень, поразительный силуэт маленькой девочки, про которую я тогда еще не знала, что ее зовут Яльзана Оймон.

О том, как я нашла и убила Джоназе Милуоки с семью его или ее учениками, расскажу позже. Скажу только, что порученное мне задание могло быть не таким гнусным. По исполнении задания, процессу возвращения в Организацию воспрепятствовала череда магнитных бурь, и до моего сведения довели, что переход откладывается вплоть до нового приказа. Я все еще жду, чтобы механизм, если это можно так назвать, начал функционировать. Я жду этого, в свою очередь обосновавшись в порту, неподалеку от жилья Яльзаны Оймон, рядом с подводными лодками, чьи реакторы и боеголовки постоянно распускают вокруг смерть без запаха и звука.

За три года я узнала о Яльзане Оймон много разного, но начну с того, что

22. Марта Богумил 2

Тропинка полого сбегала вниз, пересекая сельский ландшафт. Стояла ясная погода, солнце палило за равномерно серым пластом, и, хотя небо и не было беспримесно лазурным, оно ослепляло. Марта Богумил толкнула калитку, затворила ее за собой и вышла на луг, где паслись тучные, неповоротливые в движениях лошади, наводящие на мысль скорее о мясной лавке, нежели о бегах или элегантных кавалькадах – или даже о пахоте. Вокруг животных кружили мухи, в воздухе настоялся острый запах навозной жижи и пота. Марта прошла мимо, не пытаясь погладить их по крупу или с ними заговорить. Насекомые не отставали от нее на протяжении доброй полусотни метров. Она яростно их отгоняла, понимая при этом, что, размахивая руками, расширяет тем самым поле потоотделения и привлекающей их пахучей кожи. Слепень приземлился рядом с левым глазом и в ту же секунду, словно движимый неотложной потребностью, болезнейшим образом ее ужалил. Для нее укус слепня ассоциировался с грязью и столбняком, и она уже начала сожалеть, что решила срезать путь, вместо того чтобы идти себе по асфальтированной дороге, которая, что правда, то правда, вынудила бы ее лишние полчаса печься на жаре, прежде чем добраться до колонии. Ей следовало экономить силы. Плечи оттягивал тяжеленный рюкзак, она была на седьмом месяце беременности и сомневалась, что сможет осилить трудные моменты, особенно когда придется объясняться с приемным трибуналом.

У нее из-под ног улепетнула землеройка и тут же затерялась в зарослях шалфея. Марта остановилась на минуту в надежде разглядеть под листьями крохотное животное, чье появление взволновало ее, но ничего не увидела. Воздух над травами полнился жужжанием, луг пах разгаром лета. Ей больше не досаждали мухи. В последний раз проверив, что землеройка не горит желанием показаться ей на глаза, она зашагала дальше. Чтобы добраться до ограды, ей осталось пройти каких-то три сотни метров.

Она открыла