естественная симпатия к тем, кто потерян, кто вот-вот все потеряет и кто боится. Он превозмог бесчинствующую в грудной клетке тошноту и протянул руку, чтобы установить физическое взаимопонимание с этим томящимся своим девичеством, но несчастным, о, до чего несчастным подростком. Он пошарил рукой среди затхлых миазмов селитры, пока под ней не округлилась правая лодыжка Наташи. На ней оказался шерстяной носок с до половины спущенными сверху петлями, дальше довольно грязный. Пальцами Клокова во всем этом не читалось никакой нежности.

Наташа, возможно, открыла глаза, возможно, испугалась, не взвидев света ни лампы, ни луны, возможно, различила рядом с собой объемистую, тяжело дышащую массу мужских мышц. Она не прервала свою надоедливую песенку и, сочтя, что дело наконец-то дошло до тисканья, слегка соскользнула в сторону Клокова, вытянув ногу так, чтобы облегчить следующий этап или этапы. Благодаря этой стратагеме рука Клокова была тут же препровождена под созревшую коленку. Юбка, казалась, просто не была предусмотрена. Канул в Лету как некий пережиток и носок. Воспользовавшись стоном, вырванным у него желудком, Клоков отвел руку. Дурочку это не смутило. Она знай тянула свою заунывную мелодию. Снова, как крохотный аутичный зверек, оказалась в заточении за своими вéками. Заблудшее беззащитное существо, которое барахталось в страхе и было достойно, о, до чего достойно сочувствия. Тем не менее получалось так, что ее отношения с Клоковым до самого конца наталкивались на неодолимые препятствия. Через основное отверстие на своем лице Клоков выпустил в темноту замаранный кровью аэрозоль, после чего ожесточился в приступе нон-альтруизма. Он отказывался кого бы то ни было утешать. Теперь он пытался сосредоточиться на своей собственной дисфункции и собственных напастях.

– Они на исходе, – после долгого молчания бросил без пяти минут слепой.

– Кто? – сказал дежурный.

– Нам не хватит торпедулек, – сказал без пяти минут слепой.

– Дерьмово нам, – пробурчал дежурный.

– Бери левее фуксий, может, кого таки и пришьешь, – посоветовал без пяти минут слепой.

Дежурный выстрелил. В саду, схлопотав со всего маху, рухнул еще один неприятель. С полминуты слышались скорбные завывания. Потом пошли на убыль.

– Сглотнул дерьмеца, – заметил без пяти минут слепой.

– Откуда ты это? – поинтересовался дежурный.

– Распознал по икоте, – распетушился без пяти минут слепой. – Его раскурочило за георгинами. Лежит, весь продробленный, и хрипит.

– Дерьмово ему, – оценил дежурный.

В уголке своего уже хаотического сознания Клоков вызвал образ врага, человека такого же возраста, как и он сам, такого же веса, такой же стати, ноги которого не переставали гнусно подергиваться. Этот человек выронил пистолет и скрючился на благоухающей земле, не обращая внимания на капельки, проступившие на листьях георгинов, на сырость, на шелест трав и ветвей, в первую очередь держа в голове бисерную красную росу и начало прогулки по пляжу цвета сырого мяса, цвета баклажана, малины, цвета сломленной революции. На него понемногу накатывали расхристанные волны и боль, о да, боль.

Наступило затишье. Два брата совещались вполголоса, не заботясь о том, не осудит ли их гость, Клоков, который бредил возле лодыжек Наташи, тасуя в уме авангардные и получеловеческие мысли.

– Ну и каким тебе видится наше будущее? – допытывался дежурный.

– Перспективы поганые, – поведал без пяти минут слепой. – Обуглёжка и расчлененка.

Дежурный нахмурился.

– Присмотришь, может, какой вариант, – сказал он.

– Есть такой один, – сказал без пяти минут слепой.

– Ну и? – сказал дежурный.

– Смываемся отсюда, – провещал без пяти минут слепой. – И за свое где-то в другом месте.

– И как это…

– Придется оплатить очень грязной монетой, – вздохнул без пяти минут слепой.

– Но за свое? – спросил дежурный.

Без пяти минут слепой процедил сквозь зубы невнятную реплику, возможно, неодобрительную, возможно, нет. Кисея на окне вздулась с похотливым шуршанием, пробежали наискось складки, разгладились, заплясали под потоком воздуха, который принес на смену сульфидам селитры испарения сирени. Клоков захрипел, его вырвало. Несмотря на бесцветность ночи, относительно цвета, преобладавшего в этой жиже, в их умах не водилось никаких сомнений.

Два брата помолчали мгновение-другое, потом повернулись к Клокову.

– Ну а этот, что там с ним, – спросил дежурный.

– Пошел третий литр, – констатировал без пяти минут слепой.

– С такой-то пробоиной в бόчке, стόит ли упираться, чтобы дотянуть до рассвета? – рискнул отпустить задумчивым тоном дежурный.

– Ему не дотрепыхаться, – подумал и его брат.

Прочими размышлениями они делились, понизив голос.

– Жертва их успокоит, – продолжал без пяти минут слепой. – Это же мелкая сошка, явились к шапочному разбору, полупьяные дикари. Разъярились, понеся потери и не видя, что мы тоже.

– Думаешь, это их уймет? – спросил дежурный.

– Стόит попробовать, – сказал без пяти минут слепой.

– В его-то судьбе это ничего не изменит, – сказал дежурный.

– А в нашей отложит дерьмо на потом, – просчитал без пяти минут слепой.

– Надо бы выгрузить его возле малинника, – прошептал дежурный.

– Но чтобы они унялись, этого может и не хватить, – возразил без пяти минут слепой. – За голову этого самого Клокова была назначена цена, но не ахти какая.

Шелест речей понемногу стих. Как бы там ни было, без зазрения совести, этакого задника за спиной гадостных идей, обойтись не могло. Даже ради спасения собственной шкуры нелегко с легким сердцем выдать врагу почти что незнакомца, возможно героя, безвестного соратника в безвестной борьбе.

– А пацанка? – сказал дежурный. – Если отослать им девчонку?

– Это ты сказал, – бросил без пяти минут слепой.

– Уверен, это раздрочит их в нужную сторону, – сказал дежурный.

На треть минуты они смолкли.

– Надо будет выгрузить ее возле малинника, – предложил без пяти минут слепой.

Хоть он и был на пределе сил, Клокова вновь подмывало

21. Яльзана Оймон

Между двумя контейнерами проскользнула тень, и это была маленькая девочка по имени Яльзана Оймон. Ей было девять лет, и она жила одна. Свое жилье она обустроила в третьем с краю контейнере, о существовании которого можно было догадаться, только если ты прибыл по морю или с воздуха. Ну а морскими путями никто не пользовался со времен окончания войны, и точно так же никто не парил больше над портовой зоной. Птицы чурались радиации, а воздушные корабли перестали бороздить небо со времен последней битвы, которая окончательно исчерпала все доступные на этом континенте военные ресурсы и уничтожила несусветно большую долю бойцов, их семей и тех, мужчин и женщин, кого они должны были защищать. Начиная с этой пресловутой эпохи, которая в общем и целом представляла собой последнюю икоту агонизирующего человечества и имела место семьдесят лет тому назад, мир остепенился. Все так же ощущались последствия опустошения, никто не пытался восстановить обращенные в прах города, никто так и не надумал завести на селе какое-никакое хозяйство, никто среди выживших не мог и помыслить об основании новой цивилизации, но мир купался в невеселом покое, которого не знал ранее, заведомо, скажем, с момента, когда человеческий род начал выкидывать на планете свои грязные коленца. Снова, под мирную капельницу дней и ночей, воцарилась исконная тишина.

В порту неспешно отхаркивали свою незримую заразу выпотрошенные подводные лодки, некоторые из них были способны продолжать в том же духе еще добрых пару десятков столетий. Время было на их стороне, пусть даже размеренная толкотня прибрежной зыби и запустила сложный, долгий процесс дезинтеграции. Суда в конце концов разваливались, их обломки ржавели и утопали в иле, но топливо, оно-то оставалось в полном здравии и казалось неисчерпаемым.

Дом Яльзаны Оймон возвышался над остовом меньшей из двух подводных лодок, название которой навсегда скрыла вода, а национальная принадлежность в те времена, когда в умах еще витала идея национальности, так и не была выяснена. Девочка звала ее Дядя Тобби, приписывая второй, той, что выходила на поверхность чуть дальше, личность, сообразную тому, что могла прочесть у нее на плавнике: 7026 Б-В.

Яльзана Оймон умела читать. Перед тем как сдать и почернеть, одна молодая женщина научила ее азам алфавита, и им еще достало времени, чтобы приобщиться к тайнам письма. Приемные родители поощряли ее усилия, повторяя, что ей девять лет, скоро будет десять, и что после их смерти ей придется в одиночку справляться с множеством жизненных испытаний, а в этом ей поможет умение читать и писать. Она с ними не спорила, но нужно признать, что за истекшие с тех пор полвека у нее было мало возможностей применить на практике искусство складывать слова, не произнося ничего вслух, как и искусство их понимать. Книги,