как ты свершил правосудие. Снова оказаться в лагере за незаконное ношение оружия, когда психологически ты был готов к тому, чтобы ответить за убийство негодяя и быть убитым на месте или позже, после той или иной юридической процедуры.

Вдалеке пучок света от фар неспешно прошелся по стене, потом стерся. Автомобиль, должно быть, завернул за какое-то здание.

Игрияна Гогшог проворчала три или четыре полуфразы. Он советует, думала она, чтобы я спряталась в контейнере. Идиотский совет, но этот тип знает толк в оружии. Он знает толк в оружии, не любит полицию и не воспользовался темнотой, чтобы меня прикончить.

Теперь в ночной тишине был слышен мотор машины. Урчание добавлялось к другим шумам тишины. К новому приступу кашля в джонках, к хрусту швартовых и, по части крыс, к мимолетным пискам.

– Как ты хочешь, чтобы я забралась в этот бак? – сказала она. – Тут слишком высоко. Нужно, чтобы меня кто-то подсадил.

Фар больше не было видно, потом они появились вновь. Машина не все время следовала по набережной, петляя между пакгаузами. Она была еще далеко, но она приближалась.

– Выпутывайся сама, старая, – сказал тип. – Я должен идти.

– Ты бы мог сначала меня подсадить, – попыталась выторговать старуха.

– У меня нет времени, – сказал тот. – Рассчитывай на собственные силы.

Игрияна Гогшог продолжала смотреть туда, откуда исходил голос. Свет фар ничуть не ослабил густоту мрака. Тем не менее теперь можно было составить более точное представление о том, на что походил шалый тупик. Не такой, каким его описывали уйбурские легенды, а такой, каким он был в реальности: в нищенском плаще, который почти не скрывал майку и залатанные брюки, а к нему стать дровосека, клюв алкоголика и растрепанные перья. Скорее олицетворенное вырождение, нежели фантастическая фигура спасителя.

Машина приближалась, и если тупик заявил, что у него нет времени помочь старухе, то у той, в свою очередь, не было времени на колебания. Она заглотнула побольше воздуха, как делают перед тем, как решиться на дурацкий поступок или заговорить. Воздух был пропитан зловонием, заражен смрадом пищевых отходов, разносящимся из контейнера, и не придал ей тех сил, на которые она рассчитывала. Несмотря ни на что, она спешно сунула пистолет в карман фартука и вытянула руки, стараясь дотянуться до борта мусоросборника. Схватилась за него. В конце концов, этот контейнер не так уж и высок, подумала она. Она начала раскачиваться и дрыгать ногами в некотором исступлении, достаточно удивительном для персоны подобного возраста, стремясь подтянуться к краю емкости и в панике свалиться на отходы. Мотор урчал куда громче, чем минутой ранее. Она слышала, как ее тело трется о стенку, ноги искали опору на неровностях металла, на подъемных стержнях, на распорках.

– Увидишь, могу ли я рассчитывать на собственные силы, гребаный петух, – проворчала старуха.

Сделав акробатический переворот, она опрокинулась с той стороны от вертикальной стенки. Падая, ушиблась.

Теперь она съежилась внутри мусоросборника, где все провоняло блевом левиафана и тухлой рыбой, она оказалась в запредельном нутре темноты, в нутре неизвестно чего, вдали от мира и от полиции, вдали от своих начальных намерений, вдали от всякого достоинства и в конечном счете в самом подходящем месте, чтобы закончить свое провальное существование, свое долгое провальное существование.

Она встряхнулась, постаралась обрести среди невнятных материй равновесие и несколько секунд потирала ушибленные при падении места: левое колено, левое плечо, лоб. Вокруг были картонки и консервные банки, но относительно мало липкой грязи. Она устроилась как могла и затихла. Снова темнота вокруг нее не давала никакой слабины. Она услышала взмахи крыльев, звук хлопающей на ветру простыни, вздох. Шалый тупик взлетел.

Полицейская машина была теперь совсем рядом. Под шинами заскрипел гравий, люди распахнули двери, хлопнули ими. Они направлялись к контейнеру, к джонкам.

– Эй, – сказал один голос, – ты это видел?

Ответа не последовало.

– «Стечкин», – сказал тот же голос через несколько секунд.

Игрияна Гогшог положила руку на живот. Оружия у нее больше не было. Пистолет выпал на землю, когда она залезала в контейнер. Она этого не заметила.

Полицейские, должно быть, исследовали находку. Они ничего не говорили.

– Слишком странно, что кто-то оставил его здесь, – заметил еще один голос.

– Не нравится мне это, – заявил заговоривший первым. – Напоминает ловушку. Лучше слинять. Не ловушка ли это снайпера?

– Снайперы, – возразил кто-то из полицейских. – Они же все порешили друг друга.

– В конце концов.

– И все же.

Какое-то мгновение они пребывали в нерешительности.

– А джонки? – спросил тот, который подобрал пистолет.

– Да ладно, – сказал другой. – В другой раз. Лучше слинять.

Игрияна Гогшог слышала, как они залезают в машину и уезжают. Она соскользнула на полметра вглубь мусоросборника, она вроде бы сидела внутри старой покрышки и теперь, не двигаясь, снова бормотала.

Этот самый Бахуум Дрыждяк, с него не убудет подождать, процедила она сквозь зубы.

У нее над головой упорно чернело небо.

Нечистоты, на которых она примостилась, издавали головокружительную вонь, но, неизвестно почему, она решила устроиться поудобнее и остаться там до утра.

По крайней мере до утра, процедила она сквозь зубы. Да, здесь, конечно, воняет, но вряд ли сильнее, чем в дортуаре.

– Вряд ли сильнее, – отчетливо произнесла она.

Возможно, она повысила голос, чтобы напугать одну или двух крыс, которые копались в гнили у нее за головой, возможно, также и потому, что от встречи с шалым тупиком ее здравый смысл дал трещину и она уже не так контролировала свои отношения с миром, с пространством, с речью и молчанием.

– Ну да, дортуар или контейнер, – сказала она еще.

В порту не слышалось ни звука. В глубине мусоросборника, за его железными стенками, она в любом случае была отделена от потрескивания дерева, от плеска и поскрипывания веревок, которые, должно быть, все так же раздавались совсем рядом, но которых она больше не слышала. До ее ушей доносился только кашель больного.

– Ну да, как же, дортуар, – сказала она.

Далее для нее наступил долгий период полного бездействия. Она подозревала, что ее одолела дремота, но не была в этом уверена и, по правде говоря, ей было на это наплевать. Время от времени она возобновляла свое брюзжание. Она брюзжала по поводу того, что пережила за последнее время, по поводу покупки «Стечкина-Авраамова», по поводу поднесенного ей корейцем алкоголя, по поводу полиции и по поводу шалого тупика.

А еще этот, Бахуум Дрыждяк, снова забрюзжала она. Надо будет подумать, как его устранить. Нужно будет обзавестись, чем его устранить, и его устранить.

Нужно будет избавить от него мир.

Нужно будет избавить от него, этого самого Бахуума Дрыждяка, мир.

Запахи отбросов можно было вынести.

Во всяком случае старуха их выносила.

Небо было абсолютно черным, бархатисто-угольным, без малейшего проблеска.

Крысы опять принялись шуршать. И особо не суетились.

Эй вы, только попробуйте укусить меня за ногу, процедила еще Игрияна Гогшог. Делайте в мусоре все что угодно, но не вздумайте кусать мои ноги.

Крысы без особой спешки занимались своими делами. Они не придавали большого значения присутствию старухи.

Ночь продолжалась.

Так всегда, процедила Игрияна Гогшог. Знай: что бы и как бы ни случилось, ночь продолжается.

Ты потеряла орудие преступления.

Ты уже даже не перед своей целью.

Ты дремлешь внутри мусоросборника с отбросами.

Но, по крайней мере, ночь продолжается.

– По крайней мере хоть это, – сказала она в направлении крыс. – Ночь. Это-то остается. А впрочем

19. С Йойшей

Мне было четыре года, моему младшему брату годом меньше, мы жили одновременно в руинах гетто Адианы Дардаф и в мире, где вне круга близких все было колдовским и необъяснимым. Этот мир был населен ропотом, яркими персонажами, облаченными в пропахшие огнем и пылью шинели бойцами обоего пола, проскальзывающими, как тени, женщинами, юными или усатыми санитарками, молчаливыми бабушками и бабушками вопящими, и мы должны были найти среди всего этого путь к собственной независимости и к своему счастью малых зверьков, рискуя, если что-то пойдет не так, свернуться в нашем детском мраке и больше уже не пошевелиться. Незнакомцы, которых мы встречали на лестничной площадке или в коридорах, иногда останавливались, поравнявшись с нами, чтобы дотронуться до нашей головы или задать доброжелательный вопрос о том, сколько нам лет, о наших любимых животных или о восхищавших нас красных героях. Мы были склонны видеть в них как бы своих дядюшек, если речь шла о мужчинах, или тетушек, если о женщинах, но по большей части ограничивались констатацией, что это просто-напросто взрослые,