– О, really? – иронично возражаю я. – Ну аптеки-то хотя бы тут работают? У меня чемодан в Милане остался, что я должна делать?

– Я вызову такси, – с фальшивым пониманием откликается он и кивает так, как будто мы с ним находимся в тайном сговоре.

Приехавший развязный и кучерявый таксист с удовольствием доставляет меня в ближайшую аптеку, и это его удовольствие кажется мне чрезвычайно, чрезвычайно подозрительным… Я осторожно выползаю из машины, попросив меня подождать.

Огромная витрина аптеки с ретроросписью и бежевыми завитушками по всему периметру абсолютно черна. Я стучу сначала в дверь, потом в витрину, потом опять в дверь. No answer. Таксист сидит за рулем и, подперев голову рукой, с интересом наблюдает за мной.

Нервничая, я несколько раз возвращаюсь обратно к машине и спрашиваю, та ли эта аптека? Дежурная ли она? «Да, да», – заверительно кивает мне итальянец и снова, упершись рукою в щеку, продолжает наблюдать, как я бьюсь в эту черноту, словно муха о стекло. Наверное, я выгляжу в этот момент как настоящий crazy russian.

Когда я уже почти совсем отчаиваюсь, за черными стеклами вдруг происходит какое-то шевеление: маленькая итальянская женщина в темноте медленно подходит к двери с обратной стороны, медленно приоткрывает ее и что-то невнятно произносит.

– Зубную щетку, пожалуйста, и прокладки на каждый день, и шампунь, – оптимистично рявкаю я, наклонившись к проему.

Из проема ударяет крепкий запах граппового перегара. Женщина не то что по-английски не понимает, но и на родном-то языке уже не очень…

Мы смотрели друг на друга очень долго, как две козы. Затем она робко попыталась закрыть дверь, но я поставила ногу так, что сделать этого было нельзя. Тогда, опустив подрагивающую голову, она принялась горестно созерцать мою кроссовку. Пьяная пигалица смотрела на нее так, словно именно в ней нашла подтверждение всех бед своей жизни. Так мы бы и стояли до рассвета, не материализуйся рядом с аптекой подростковая пара, пришедшая купить презервативы. Они говорили по-английски.

Когда с добытой зубной щеткой я сажусь обратно в такси, то понимаю, что не смогу ее выкинуть никогда. (Она стала моей любимой.) Шампуня у тетки не оказалось, что такое прокладки на каждый день, она вообще не поняла.

На следующий день я рассказываю о своем ночном кошмаре с алкоголицей в аптеке Заре за завтраком. Моя коллега смеется столь заразительно, что только тут до меня и доходит, что история-то – смешная.

– Охохонюшки, – стонет Зара, бросив вилку в омлет и прижимая ко лбу стакан с ледяным грейпфрутовым соком, – ох-х-х. Но только не забудь аптеку мне эту показать…

Потом мы едем на выставку, и все, что я помню от нее, это как Зара спит в шезлонге на полянке для отдыха гостей, между павильонами. Сизые призрачные Альпы заманчиво встают вблизи, светит мягкое солнце, и как во сне передвигаются из павильона в павильон благополучные европейские люди. Все это похоже на сон… Поддавшись соблазну, я бесшумно ступаю по аккуратненькому, хотя и несколько жухлому, газону и подхожу к соседнему шезлонгу. Растянувшись на нем, я думаю о том, что вот это у них зима. И что газон-то жухлый по-зимнему.

Тем же вечером Зара улетает на следующую выставку, а я остаюсь: делать еще материалы и бороться с «Alitalia» за свой чемодан. Я гуляю по старинному маленькому городу, стою у фонтанов, любуюсь на булыжную кладку столетних тротуаров. Я все время одна, я молчу, и мне это нравится. Я буквально вбираю в себя потоки прозрачного теплого зимнего света, я ощущаю эту зиму как одну из самых необыкновенных в своей жизни. Иногда мне кажется, что в этом городе я готова ждать свой чемодан всю жизнь, жить в гостинице без вещей, гулять по городу молча, а потом написать про это сценарий и снять фильм. И получить, конечно же, «Оскар».

Но чемодан мне все-таки возвращают – накануне обратного вылета. Он вскрытый, но все вещи внутри почему-то в сохранности. Собственно, чемодан мне теперь нужен, чтобы взять его в руки и лично отвезти домой. С мстительным чувством я подумываю о том, чтобы снова сдать его в багаж «Alitalia».

К возвращению на родину я готовлюсь вдохновенно. Натерпевшись бытовой аскезы, я жажду добраться до дома как можно скорее. Наша земля, изобильная алмазами и нефтью (пусть даже изобильная – не для меня), предстает перед моим внутренним взором землей обетованной. Теперь, с чемоданом в руках, я всесильна, и я лечу домой! Естественно, от счастья я проспала и встаю на свой первый, очень ранний, рейс не в четыре, а почти в пять утра. Не теряя самообладания, я вызываю в отель такси, которое, по счастливому совпадению («you're lucky», – сказал мне портье, нехорошо улыбаясь), прибывает тут же.

Благополучно добравшись до стоянки автобуса, идущего в аэропорт, я какое-то время не могу понять, где же сама стоянка: вокруг какой-то промышленный пейзаж. Не говорящий по-английски таксист пытается объяснить мне это жестами. Судя по его жестам, автобусная стоянка тут повсюду. Вдали я вижу такую же растерянную, как и я, девушку. Отпустив такси, я неуверенно направляюсь к ней.

Взглянув на наши основательно поюзанные дорожные сумки и обменявшись приветственными улыбками еще издалека, мы с ней одновременно говорим «Hi!». Я как-то сразу проникаюсь к ней симпатией. Она тоже оказывается журналисткой, и мы даже выясняем, что видели друг друга в пресс-центре. Ее зовут Eva Wilson (Ива Уилсон), она австралийка, из Сиднея. Всю дорогу в аэропорт мы разговариваем с ней, много и задушевно, а потом еще и в аэропорту, в кофейне.

Начинается наш разговор с того, что я пожаловалась ей, что лететь мне от двери до двери восемь часов, потому что рейс с пересадкой, хотя, казалось бы, разницы никакой: Европа и Восточная Европа.

– То беда не беда, – ответила мне Ива Уилсон, – мне вот домой лететь двадцать четыре часа.

– Как это? – переспросила я.

– А вот так. Две пересадки, – ответила она, – одна сейчас будет в Риме, а вторая в Сингапуре.

Мы помолчали. Потом я спросила:

– А какое у вас там сейчас время года?

– Весна, – отвечает она и улыбается.

На щеках у нее чудесные ямочки. Позже, в полутемном автобусе, идущем в аэропорт, она рассказывает мне о том, как вечером, после рабочего дня, весь сиднейский бизнес-центр могучим потоком разноцветных машин едет к побережью, и там, оседлывая океанские волны, люди катаются на серф-досках. И на досках с парусом тоже.

На побережье сейчас самая погода, говорит она, поскольку весной океан неспокоен. Правда, вода еще холодновата. Она рассказывает, что даунтаун Сиднея выглядит ничуть не хуже, а может, даже красивее, чем даже сам нью-йоркский Манхэттен. Она все говорит и говорит, нескончаемый поток речи со странным акцентом льется мне в уши, и вот оно, – я понимаю, – волшебство дороги. Мы в пути, и каждый миг здесь бесценен.

Между тем страна-континент, родина кенгуру и утконосов, встает передо мной в совершенно новом свете.