Он совершил восхождения на все самые высокие точки мира, бывал на всех континентах. Он видел то, что вообще мало кто видел, общался с настоящими новозеландскими аборигенами, знавал охотников на крокодилов и сам ходил с ними на охоты, мог рассказать, чем вечерние тени в Южном полушарии отличаются от теней в Северном и что делать, если «дэндровер» завяз в тропической грязи. («Бросать его к чертовой матери и идти за подмогой!»)

Слушая его истории, я вспомнила один интересный сицилийский обычай. Если в семье рождается девочка, то воду после ее первого омовения выливают в горшок с цветком, потому что дом для нее – весь мир. Если рождается мальчик, то ее просто выплескивают на улицу, потому что для мальчика весь мир – его дом. Это, кажется, было про Егора.

В наше следующее, ключевое, свидание у меня была возможность убедиться, что все его невероятные истории – правда. Он показал мне множество слайдов: во все путешествия он брал «Canon» (который, кстати, был мощнее даже моего). Он показал мне и его, «Canon», и похвастался тремя сменными объективами. В искусстве фотографии у него был настоящий талант. Но, кажется, не только в этом искусстве…

Так началось наше удивительное приятельство, дружба-секс, дружба-сон, дружба-понимание. Мы с ним, что называется, совпали. Я помню каждую черточку всех рассветных узоров небес той весны, каждый день и каждый вечер, хотя лицо Егора в деталях уже забыла. Я помню ощущение чисто биологического комфорта, когда просыпалась вместе с ним, и ощущение чисто человеческого счастья, когда видела вдалеке его машину, идя к нему навстречу.

Я не знаю, как среднестатистически кончаются городские романы, но мне кажется – наш кончился некрасиво. Просто однажды Егор пропал, перестал звонить, как умер. На последний пункт у меня чисто городская неврастения, и, убоявшись, что с ним что-то случилось, я в определенный момент начала звонить ему, слать «эсэмэски», а он все не откликался, не откликался. Все молчал. Я навела справки через общих знакомых, узнала: все в порядке.

Наши три городских месяца тогда, верно, уже кончились. И пошли какие-то другие. Какие, я не знала, не понимала и жила в каком-то странном полусонном ритме. Я поняла, что Егора в моей жизни больше не будет. Что мне теперь делать, не думала, потому что и так знала что: жить. Просто жить…

Но просто жить не получилось сразу же. Я заболела какой-то очень странной болезнью и проболела ею три недели: это был сильнейший насморк, отит, конъюнктивит и нечто, похожее на ангину. Одновременно. Как сказал психолог, рекомендованный моим пятым интернетным кандидатом, «заложило все коммуникативные пути». Психолог, кстати, оказался чудесный, я потом к ней (это была женщина) несколько раз ходила.

Через месяц отсутствия Егор позвонил как ни в чем не бывало, в полдесятого вечера, и развязно поинтересовался, какие у меня на сегодня планы.

«Сегодня уже заканчивается», – заметила я.

«Я имел в виду – до утра», – сказал он.

Сказал так буднично, как будто не было всех этих рассветных узоров весны, не было слюдяного мартовского молчания, не было совпадений, не было. Мне показалось это чудовищно странным. Точнее, просто чудовищным. Отчетливо помню ощущение приложенного мобильного к уху. Очевидно, мы недопонимали друг друга больше, чем я думала. Наверное, то понимание, которое было у нас, было сезонным и вместе с сезоном ушло.

Я не стала спрашивать, что случилось, потому что и так знала ответ: он звучал бы приблизительно как «работал». Ну или еще что-нибудь в этом роде… Пожелания работать ему и дальше мне бы хотелось в нашем разговоре избежать. Но я надеялась, что Егор скажет что-нибудь другое… Хотя бы еще что-то. Это было важно, я ждала. Время шло, он молчал. Пауза была – мхатовская.

Наконец мой давнишний ухажер-приятель напротив меня за столиком (а в тот вечер я ужинала в одной из дорогущих рестораций Москвы) отпил вина и взглянул на меня удивленно. Я нарушила молчание: извинившись, встала из-за столика и вышла, держа телефон у уха.

– Что там у тебя? – поинтересовался Егор, и в голосе его мне вдруг послышалось много наглости.

После каких-то моих полувнятных полуфраз, все еще рассчитанных на объяснение, я чистосердечно пожелала ему счастья, со мной или без меня.

– Если все-таки со мной, – сказала я дрогнувшим голосом, с которым мне не удалось справиться, – позвони мне.

И, положив трубку, расплакалась, как девочка. Я плакала еще долго, размазывая тушь по лицу и пытаясь спасти хоть какую-то часть макияжа, – стоя напротив огромного зеркала роскошной туалетной комнаты, запирающейся на кованый ключ, где в писсуарах лед, а смеситель над умывальником – золоченый лебедь, извергающий теплую, как кровь, воду, как только к нему подносишь руки. Но ни лебедь, ни ключ, ни зеркало не спасали… Тушь смывалась с ресниц, и страшно болело сердце, и невозможно было с улыбкой вернуться обратно за гурманский стол.

Но Егор так и не позвонил.

Я же говорю: банальная история. Наибанальнейшая. Десятки тысяч подобных историй вершатся в каменных джунглях каждый год, и моя отнюдь не самая печальная. Более того скажу: далеко не единичная. Не единственная, говоря проще. Но вот вперла мне в голову именно она, и никак нейдет, и даже снится.

Проснувшись утром, я чувствую себя совершенно разбитой. За окном стоит холодная непроглядная синь с первыми признаками рассветного тумана, и я лязгаю зубами, наливая себе кофе. Как никогда я сейчас понимаю, что такое «усталость металла». Авиационный термин, между прочим. Металл устал, хотя выглядит по-прежнему прекрасно. Только специальные датчики способны определить степень усталости металла. Если ее, усталость, время от времени не проверять, самолет в одночасье может развалиться прямо в воздухе. Несмотря на прекрасный внешний вид.

«Усталость металла» – звучит заманчиво и метафорично. Поучительно для жителей мегаполиса, что мирно спит сейчас, раскинувшись дробным синим силуэтом за окном.

Есть такое особенное, аэропортное состояние усталости, когда расстояние до ближайшей точки покоя – постели в гостиничном номере – измеряешь уже не километрами, не странами и континентами, а временем лета. Всякая романтика отпадает, и думаешь не о пейзажах за окном, а просто о том, как сильно тебе хочется сейчас спать и что в действительности ты сможешь это сделать только через три часа.

Итак, до того момента, когда я лягу и провалюсь в сон, уткнувшись отмытым специальным косметическим мылом «Clinique» и одноименным же лосьоном отполированным лицом в гостиничную подушку, – три часа лета. Из них только полтора занимает сам полет, остальное – за такси и всякой дребеденью с разбором чемодана. Думая об этом, начинаю невольно приволакивать ноги, идя по наклонному стеклянному коридору к самолету. Париж-Франкфурт, connecting flight.

Прекрасная страна Франция дает визу кому ни попадя за один день… И мне в том числе. У меня две поездки с разницей в двенадцать дней: одна в Германию, другая в Италию. Для этого нужна шенгенская мультивиза, немецкого, как я предполагала, происхождения. Ан нет! К немцам я подала документы за три недели до вылета, и мне отказали: извините, мол, надо за четыре. А вот солнечная страна Франция не отказала. Welcome! Поэтому сегодня я влетаю в страны шенгенского соглашения через Париж. Хотя кажется несколько странным лететь во Франкфурт (из Москвы до него прямым рейсом три часа) через Париж (из Москвы до него четыре часа десять минут). Интересная загогулина получается.