Мы были, что называется, «не разлей вода». Чуть свободная минутка, либо он у нас, либо я у него. И тут же – на улицу. Однажды (так и хочется сказать « в студеную зимнюю пору»), когда показатели термометров в Ярославле опустились ниже положенного, занятия в начальных классах отменили. Так это же замечательно! И рано утром Валерка зашел за мной:

– Айда в Ш-ш-шестнадцатый (так сокращенно звали мы кинотеатр имени XVI партийного съезда). Там с-с-с-егодня новая к-к-к-артина…

Гулять уговаривать не требовалось. Айда так айда. Взяв гривенник на билет (а они на детские и вообще дневные сеансы стоили дешевле), мы рванули прямиком к кинотеатру. Прибежали еще до девяти. Касса закрыта. Стали стучать в окошечко. Кассирша, строго посмотрев на нас (чего, мол, в такую стужу приперлись), заявила, что первого сеанса не будет, только в 11 часов. И с паузой – возможно! Нам бы, дуракам, обратить внимание на это «возможно», так нет же, решили дождаться. Замерзли быстро, выбежали из кассового закутка в парк и стали бегать друг за другом вокруг ближайшего пруда. Но как ни бегали, к одиннадцати часам околели окончательно. Главный удар ждал впереди. И к одиннадцати, кроме нас двоих, зрителей не собралось, и сеанс передвинули на час дня.

Мы рысью припустились домой. Бежали, стуча зубами и переругиваясь.

– К-к-к-артина новая, – кричал я на Валерку.

– Ч-ч-ч-его дразнишься, – лениво отбрехивался он на бегу.

Добежали быстро, но поздно. Я обморозился до такой степени, что не мог шапки снять. Мать с бабой Катей раздели меня, поставили ноги в таз с горячей водой, а руки, наоборот, растирали принесенным с улицы снегом. Когда они немного отошли, баба Катя принялась натирать посиневшие уши гусиным жиром. Боль жуткая, я не стонал, а подвывал потихоньку, чтобы не заработать еще один подзатыльник от горячей и вспыльчивой матери. Уши из синих стали огненно-красными и огромными, как у слона. Голову крепко перевязали шерстяным платком, заставили выпить кружку сладкого с бабушкиным малиновым вареньем чаю и уложили под одеяло, где я вскоре и уснул.

Вспоминаю о том каждую зиму, потому что с тех самых пор мерзнут руки и уши.

Именно с Валеркой Моревым в третьем классе я вновь пристрастился к табаку. Курево добывал следующим образом. Папиросы матери (а она у меня с войны никогда курить и не прекращала) лежали на окне. Я повадился таскать их из не открытой еще пачки. Оставаясь один, брал иголку, осторожно вытаскивал язычок коробки, чуть сжав пачку. В образовавшееся отверстие той же иглой поддевал папиросу и осторожно вытягивал её из пачки. Мать, ни о чем не догадываясь, злилась на фабрику:

– Надо же, всё время папирос не докладывают.

Если пачка оставалась открытой, то и вовсе проблем не было.

Курили обычно у Валерки дома. Мать его торговала на рынке скупленным в магазинах дефицитом, или, как тогда говорили, «спекулировала». Подрабатывала она, таким образом, неплохо, в доме всегда были и сахар, и белый хлеб, и даже иногда сливочное масло. Валерка же, добряк по натуре, в одиночку есть не мог, я с охотой составлял ему компанию. Нажравшись и отвалившись на диване, как два сытых кота, мы слушали приемник (был такой у Валерки) и «балдели». А потом, уйдя во двор за сарайки, спокойно себе покуривали. У Валерки были свои, тоже от матери доставшиеся папиросы. Но если у меня была тоненькая «Звезда», то у него – толстые «Беломорканал» или «Казбек».

Всё хорошее когда-нибудь да кончается и не всегда радостно. В моем случае особенно. Мать, видимо, догадавшись о зряшных своих подозрениях на производителей папирос, устроила ловушку. Оставив очередную пачку на окне, она не трогала её целую неделю. И ждала результата. Жаль, что я этого не знал и таскал папироски с прежней периодичностью. Когда через неделю пачку она открыла, в ней было меньше половины обещанных на обороте 25 штук.

Она кинулась ко мне:

– Значит, куришь паразит?

– Нет.

– А кто папиросы из пачки таскал?

– Не знаю.

– Ты еще и врун…

– Нет, я не врун.

Тут мать метнулась в наш простенок, выбежала с солдатским широким ремнем, которым перевязала деревянный чемодан, уезжая из Мурома, резко схватила меня, зажала меж ног и стала бить. Боль нестерпимая, и орал, словно недорезанный, а потом, обессиленный от собственного крика, замолк. Мать, вообще-то женщина добрая и отзывчивая, была вспыльчивой, а в гневе и вовсе теряла над собой контроль. Так случилось в тот раз. Мое молчание, казалось, еще более выводило её из равновесия. Она била, а я молчал, стиснув зубы, хотя слезы текли ручьем. Трудно сказать, чем это могло закончиться. Спасла баба Катя, выдернувшая меня из-под ног матери. Я отлетел прямо к двери, чем и воспользовался, рванув на улицу с криком:

– Ненавижу тебя, ненавижу…

Я бежал уже темнеющей улицей, истекая горючими и безутешными детскими слезами. Плакал не от полученной боли, а от обиды, от неожиданно проявившейся, как мне казалось, жестокости матери, от охватившего одиночества и беззащитности.

Убежал, конечно, к Валерке. Он оказался один. Мать уехала за вещами куда-то далеко дня на четыре, оставив достаточно продуктов. Я поведал другу о своей беде. Она затмила все его беды, и он тут же решил:

– Оставайся.

Я жил у него целых три дня. В школу мы, конечно же, по этому случаю не ходили. Молодо-зелено, я думал обо всем, только не о матери, которая с ума сходила в безуспешных своих поисках. Все городские больницы обежала, а вот зайти к Валерке догадалась только на четвертый день. Когда появилась на пороге, я онемел. Она же была сама не своя от радости. Счастье, что я найден живой и здоровый, дополнялось выигрышем по облигации 500 рублей – сумме, почти равной её месячной зарплате. Накупив в магазине всякой всячины вроде белого хлеба, карамели, селедки, устроила праздник, после которого состоялся откровенный разговор. Мать просила – её простить за случившееся, меня – больше не курить.

– Вот кончишь семь классов, тогда пожалуйста, – говорила она.

На что рассчитывала, не знаю. Я не курил, пока в восьмом классе не поехал на уборку в колхоз. Тут, на воле, многие одноклассники покуривали, я вновь втянулся и, возвратившись, напомнил о данном слове. Так с восьмого класса у меня появились свои вполне законные папиросы, и прокурил я, не бросая ни разу, еще сорок лет. Потом бросил сам и надолго, жаль не навсегда.

Валерка вырос отличным работягой, добрым мужем и отцом, а жизнь закончил трагически. Зарезал его сосед по дому,