лучше белого, и не просто белого, а горчичного. А когда на другой день мать, выстояв очередь, принесла домой две буханки ноздрястого, невероятно душистого горчичного хлеба, то мы, сев за стол, взяли по краюхе, грамм в двести, и принялись есть, глядя друг на друга, и смеясь, и плача отчего-то. Буханку мы смели зараз, подчистую. Могли бы, наверное, умять и другую, но надо же было что-то оставить на завтра. Никогда больше не было у меня подобного «праздника желудка». В том же магазине при Доме коллектива мать стала покупать для меня булочку, сделанную в форме птички, с черными зернышками глаз. Называлась она «жаворонок» и служила мне школьным завтраком.

Сейчас, глядя на изобилие хлебных прилавков, особенно в супермаркетах с собственными пекарнями, я задерживаюсь в надежде увидеть «жаворонка» моего детства и не нахожу…

«Угол» на Подосеновской

У Мурашевых-Маигиных мы прожили до лета, дальше стало невмоготу не только мне, но и матери, и она подыскала съемный угол на улице Подосеновской. Третий дом по левой стороне от Большой Федоровской по направлению к Бутыркам.

Мы жили в той части Подосеновской, что за Большой Федоровской, тогда Емельяна Ярославского. С угла стоял большой деревянный двухэтажный дом, памятный двумя обстоятельствами. Во-первых, там во дворе была настоящая голубятня, и мы, «пацаньё», с нескрываемым интересом смотрели на гон голубей. Разбирались в их породах, способах приманки «чужаков» и прочих особенностях промысла или удовольствия (как хотите, называйте). Но хороший чужой голубь приносил хозяину голубятни до двухсот рублей, а мать моя – тростильщица комбината «Красный Перекоп» – зарабатывала чуть больше пятисот в месяц.

Второе обстоятельство – это переполненность дома уголовниками, с которыми мы в целом ладили, да и что взять было с нас!

А там, где в Подосеновскую упиралась улица Спорта (ныне Наумова), стоял архиерейский дом. Солидный, хоть и деревянный, двухэтажный, с глухим забором, без щелей. Хоть что-то из находившегося за тем забором можно было увидеть только, когда открывались створки ворот и выезжала легковушка «Победа», увозя хозяина дома.

И там, где сейчас бетонный забор, огораживающий производственные корпуса завода «Пролетарская свобода», также стояли дома.

Короче, Подосеновская – обычная окраинная улица с пылью летом, снегом зимой и грязью в иное время года. Ни асфальта, ни даже булыжника. Зато море зелени за заборами и даже в окнах домишек, сплошь уставленных цветочными горшками и плошками. Чаще всего – герань и «Ванька-мокрый», ныне практически исчезнувшие или крайне редкие в наших благоустроенных квартирах.

Название улицы в моем сознании в те времена всегда связывалось с осенью либо грибами-подосиновиками. И только гораздо позже узнал я, что название то дано было по фамилии одного местного домовладельца купца Подосенова и в первой половине XIX века называвшегося Подосеновским переулком, позже – Подосеновской улицей.

Наш дом деревянный, низкий, но протяженный. Не могу сказать, во сколько окон по фасаду, но крылец – более пяти. Выходили они в небольшой дворик, ограниченный сарайками и выгребной ямой. В таких не очень комфортных условиях жили не только простолюдины вроде нас, но и люди, вроде бы вполне благополучные. В частности, соседом нашим, помнится, был преподаватель военного училища, размещавшегося в кадетском корпусе, в чине капитана.

Квартира наша довольно странная, но для подобных строений типичная: вначале передняя, она же и кухня с одним оконцем возле входной двери. Далее глухая комната с перегородками, отделяющими её от кухни и главной комнаты в два окна по улице. Глухая комната располагала кроватью впритык по одной стене и кухонным шкафом с горкою – по другой. Нам-то её и определили.

Здесь в первый раз мы поссорились с матерью всерьез. Карточек уже не было, но не было на прилавках и продовольствия. Абсолютно все продукты первой необходимости можно было достать, лишь отстояв огромную очередь. Ближайший к улице Подосеновской магазин – бывший Батмановский или «Батмашка». Очереди выстраивались заранее с вечера, порядковый номер писался химическим карандашом на ладони. А ночью и рано утром проводилась перепроверка, и, если обладатель номера не являлся, очередь его переходила к следующему. Мы записывались с матерью оба и вместе ночью и утром являлись для перепроверки. Процедуры те сопровождались неизменно скандалами. Больше всего очередей приходилось выстаивать за хлебом, то есть за ним приходилось стоять постоянно. Все треволнения и неурядицы очереди вознаграждались двумя буханками черного хлеба и не малыми, как сейчас, а большими, двухкилограммовыми.

Другие значимые продукты появлялись время от времени. В тот раз ждали сахарный песок. Получив свои два килограмма (по одному в одни руки), мы пришли домой, мать быстро вскипятила чайник, улыбаясь, поставила кружку и протянула ложку, большую, столовую: чайных у нас не имелось, но песок брался на самом кончике её:

– Пей, – торжественно заявила она. – Заслужил.

– А можно полную?

– Можно, сегодня можно.

Я вывалил полную ложку и, подумав, спросил, можно ли повторить? Получив согласие, бухнул еще одну полную ложку. Вот это был чай!

На другой день, придя из школы, я стал с нетерпением ожидать, когда мать уйдет на работу в вечернюю смену. Дождавшись, стать искать купленный вчера и спрятанный от меня песок. Я видел, что его ссыпали в сохранившийся у нас армейский котелок. И нашел. Достав ложку, почерпнул и, полную до краев, стараясь не рассыпать, отправил в рот. Видимо, нехватка сахара в организме была столь велика, что песок я ел не запивая, так же, как хлеб. Увлекшись, смолотил почти половину того котелка. Опомнившись, поставил его на место и отправился гулять, сытый, беззаботный и донельзя веселый. Знать бы, что меня ждет!

Мать, увидев ополовиненный котелок, словно обезумела. Наподдавав мне как следует, она швырнула посудину на пол, рассыпав весь песок:

– Жри. Собирай и жри…

Но я уже вырвался на улицу. А она еще долго плакала, собирая с пола рассыпанное.

В светлой главной комнате обитали сами хозяева. По одну сторону комнаты, вплотную к окну с ванькой-мокрым на подоконнике, – кровать, по другую – диван с валиками по краям и полочкой поверху со всякими безделушками, дорогими сердцу стариков. На кровати спала хозяйка, сухонькая маленькая старушка с добрым лицом и характером, баба Катя.

На диване – дед Викулыч, бывший железнодорожный кондуктор, персона для его времени весьма важная. Эту важность и даже какую-то непонятную сановитость он сохранял даже лежа на диване. А уж когда усаживался на стул, чтобы сыграть с женой и квартиранткой в карты, вовсе уподоблялся графскому сословию, не менее. Говорил громко, четко, раздельно. Большой, грузный, лицо багровое, на котором красовались седые богатые усы. Старик был малоподвижен