я прервал размеренную беседу, больше смахивавшую на допрос, сообщением об увиденном. Тут бабушка Вера выкинула такой фортель, что мы с братом рты пораскрывали. Она стремительно выскочила из-за стола и еще стремительней взвилась на печь. Ну, чисто «бабка-ёжка» на ступе.

При стуке в дверь она слабым, прерывающимся голосом попросила:

– Уж вы, робяты, отворите двери-то.

Так неизвестная троица с красным не то ящиком, не то малым сундуком оказалась в избе.

– Мы от избирательной комиссии к вам, бабушка. Вы знаете, что сегодня выборы в Верховный Совет страны?

– Знамо дело, – послышался стон с печи, – соседки сказывали. Сама-то я на улицу давно не выхожу, ноги не держат…

– Вот мы и пришли. Спускайтесь с печи, ознакомьтесь с бюллетенем и опустите его в переносную урну.

– Ой, да что вы, родненькие, – снова запричитала бабка Вера. – Вы уж эту бюлютню-то сами опустите…

– Разрешаете?

– Дык да.

Один из мужиков вынул из кармана бюллетень и, сложив его пополам, просунул в прорезь.

– Так мы пошли, бабушка?!

– Идите с богом… – тем же умирающим голосом простонала она, хотя до того бодро выспрашивала подробности малитинской жизни и разве что не хохотала. Впрочем, смеющейся я не видел её никогда.

Только вышла троица за порог, Вера соскочила с печи, шустро подбежала к окну и сунула в стекло кукиш:

– Вота вам моя билютня…

Она пережила не только Ленина со Сталиным, но и Хрущева, умудрившись ни разу не проголосовать на выборах. Такая вера у бабушки Веры!

Возвращение

В каждый приезд матери я, прямо как чеховский Ванька Жуков, слезно просил её забрать меня «отсюдова». Но метрики из Мурома всё не присылали, и я опять оставался в Малитино. Наконец в канун Нового года мать приехала радостная, с подарками для сестры и зятя, а мне сказала кратко: «Собирайся, уезжаем». Были сборы недолги, хотя расставание с деревенской босотой получилось все же грустным: как – никак полгода совместной жизни в детстве – это как годы во взрослой жизни.

В Ярославль вернулся в канун Нового года. В памяти остались два неизгладимых впечатления. Во-первых, самый обыкновенный дождь, под которым стояла елка в центре Комсомольской площади и совсем уж никудышный размокший дед Мороз под ней. А во-вторых, посещение столовой в бывшей церкви Андрея Критского, что напротив клуба Сталина, по соседству с мокрым от дождя дедом Морозом. И поразило меня не меню этой столовой, а её огромные размеры. Там, где полагался алтарь, находилась кухня. Остальное обширное пространство, холодное и гулкое, занимали расставленные по всей длине ряды столов, на четырех человек каждый. Я не помню, что мы ели и пили, ибо поглощен был рассматриванием огромных витражных окон и окружавшей публики. Подобное скопление народа я видел разве что на вокзалах при переезде из Мурома.

Вновь оказался у Маигиных-Мурашевых. Стал ходить в школу, что сразу за Донским кладбищем. Мы и бегали в неё через него. Днем – весело, чуть ли не с песнями, вечером – с замиранием сердца и вздрагиваньем при каждом непонятном треске и шорохе. Разговоры при этом велись исключительно о страшных историях с «летающими гробами» и встающими из могил покойниками. Успокоения, понятно, они не приносили, потому разбавлялись всевозможными анекдотами, которых мы, несмотря на юный возраст, знали достаточно. Кто-то начинал: «Ночь. По кладбищу идет мужик. Смотрит —надвигается что-то большое, черное. – «Я черное уродище-е-е!» – «Сгинь-сгинь!» Привидение исчезло. Вдруг с другой стороны надвигается что-то большое и белое. – «Я белое уродище-е-е!» – «Сгинь-сгинь!» И оно исчезло. Смотрит мужик: впереди идет что-то маленькое и серое. Он как заорет: «А-а-а! Я знаю! Ты – серое уродище». – «Так, гражданин, пройдемте в отделение».

Но что интересно, буквально в пяти-десяти метрах параллельно кладбищенской тропе пролегало вполне благоустроенное Фабричное шоссе с редкими, но горящими фонарями, а я не помню случая, чтобы мы предпочли шоссейный свет кладбищенской тьме. Видимо, был у нас, детей войны, какой-то своеобразный иммунитет и неприятие смерти. Само Донское кладбище, тогда вполне «цивильное», еще не превратилось в пристанище любителей спокойной выпивки с долгим сидением и разговорами, о которых несколько позже актер, поэт и бард Михаил Ножкин не без умиления напишет: «А на кладбище всё спокойненько, от общественности вдалеке…».

Хоронили тогда редко, но непременно с музыкой, машиной с откинутыми бортами, гробом кумачовым и обязательной толпой, следовавшей пешком до могилы. Каждая такая встреча на пути была событием, взволнованно обсуждавшимся в семейном кругу. Меня же траурная музыка ввергала в какой-то ступор, и потому, едва заслышав печальные мелодии, я старался обойти процессию стороной, взглянуть же на покойника не мог вообще. Но скоро пришлось.

Примерно в середине второго класс нам сообщили о смерти ученика нашей школы, кажется, из первого класса, погибшего под колесами грузовика. Вообще-то оказаться под колесами машины тогда было весьма затруднительно, ибо было их очень мало, а по сравнению с днем сегодняшним ничтожно мало. Скажем, у себя на окраинной улице мы могли увидеть машину не чтобы не каждый день, но и не каждую неделю. Другое дело Фабричное шоссе.

Оно пересекалось железнодорожными путями, тянувшимися до самых нынешних Полянок. Там промышленно добывался торф. А вывозили его в небольших вагонах с помощью обычных лошадок. У комбината «Красный Перекоп» была для того своя конюшня с полусотней коней. Колея упиралась в ворота длинного-предлинного забора, огораживавшего хлопковые склады и находившегося там же дома (скорее, усадьбы с садом и прудом) тогдашнего директора комбината Кустарева, Героя Социалистического труда и одновременно свояка главы советского правительства Косыгина.

По Фабричному шоссе постоянно курсировали «трехтонки» и «полуторки», перевозившие с хлопковых складов тюки на фабрику. У нас, пацанов, были такие длинные крючья, которыми мы цеплялись за задний борт машины и скользили по снегу. Было такое развлечение. Но этому малышу не повезло, крюк сорвался, он упал на дорогу и был задавлен ехавшей следом машиной.

Помню, пошли мы с друзьями проститься. Маленький, вросший окнами в землю дом у той самой железнодорожной колеи. Маленькая комната с обычным обеденным столом, покрытым какой-то материей. И маленький же гроб с тем первоклассником. Чистое лицо, закрытые глаза. Уснул, и только. Мы гурьбой обходили стол, клали в гроб выданные дома деньги (рубль-два – не больше). И при выходе каждому вручалось по нескольку мандаринов. Сколько – не помню, но точно не один. 1949 год. Мандаринов не только дома, но даже и в магазинах-то не встретить. Появлялись они обычно на Новый год в новогодних подарках, вот откуда у нас такая связь этого зимнего праздника с тем солнечным фруктом. От подобного подношения