мы онемели и даже спасибо не сказали. Зато некоторые из ребят на другой день в школе хвастались, что они по нескольку раз заходили в дом и каждый раз на выходе получали мандарины. Мы тем умельцам завидовали.

Школа наша, деревянная и двухэтажная, в обиходе именовалась «поповской». Почему, я тогда не знал, да и не задумывался. Народ подобрался неспокойный, рабочая окраина, что ни говори. Драки в перемену, а чаще после уроков, – дело обычное. Я драться не любил, да и не умел, но увернуться удавалось не всегда. И памяткой о тех временах остался шрам на затылке.

Учились то ли в три, то ли в четыре смены… Мы начинали заниматься предпоследними. Последними приходили в школу ребята – переростки, по каким-либо причинам не учившиеся в военные годы. Для них школа – обременительная «обязаловка». И вот эти «фартовые» пацаны, попросту шпана обыкновенная, на уроки тянулись вразвалочку, успевая на ходу дать кому-то из нас, малышей, щелбана. Были они в широченных штанах, куртках-ковбойках и кепочках, не прикрывавших сползающую на глаза челку. Полное подражанье старшему ворью.

Я теперь сидел над домашними заданиями по полной программе и под контролем либо матери, либо тети Шуры, либо по какой-то причине трезвого с утра Славика. Памятью природа не обделила, потому уроки делал быстро, и успеваемость изменилась полностью. Теперь редкостью стали тройки, а за четверть оценки только хорошие и отличные. Единственная незадавшаяся дисциплина – чистописание. Причиной была не только моя неусидчивость, но и сама тетрадь по чистописанию, обычная общая тетрадь, купленная матерью на Сенном рынке за большие деньги. Бумага плохая, изобиловала многочисленными включениями закатанных опилок. Писали мы тогда с помощью деревянных ручек-вставочек, в конце которых находилось перо. Причем не любое. Первые два или три класса обязательно нужно было писать пером номер 86, с широким жалом пишущей части. Потом шли так называемые «щучки», гораздо менее широкие, и уже в классах с пятого, наверное, шли «шкетики» – совсем уж узкие перья с гладким каплевидным завершением. 86-е перо позволяло каллиграфически выводить, оттеняя жирную часть буквы от более тонкой.

Не знаю, поймет ли меня современный читатель, не знающий ничего, кроме ручки шариковой, но я от того обязательного пера страдал постоянно, потому что перо цеплялось за любую неровность, а у меня вместо тетрадной бумаги – какие-то газетные отходы. Высунув язык, я старательно выписываю буквы, любуясь своей работой, и вдруг строчки через три перо цепляется за очередной остаток опилок и брызгает чернильной кляксой. Пытаясь стереть её, получаю на странице дырку. Ну, и оценка соответствующая. Но почерк, что там ни говори, те перья ставили.

Перья стоили денег, поэтому на них играли, не отходя от парты. Садятся двое. Первый кладет на тыльную сторону ладони перо и, ударяя ладонью о край парты, выбрасывает перо на её поверхность. Соперник, действуя таким же образом, должен коснуться выброшенного пера. Если удалось, перо твое становится пером соперника. И умельцы неплохо от того имели.

Подобным же образом играли на фантики, которыми служили конфетные обертки. Сложенная втрое обертка превращалась в полоску, которую и выбрасывали таким же ударом ладони о край парты. Фантики имели цену. Самая низкая – у карамельных оберток, самая высокая от шоколадных конфет вроде «Мишки на севере». Самих таких конфет мы даже не пробовали, знали только их запах благодаря тем фантикам.

Количество накопленных перьев или фантиков позволяло пустить их в обмен. На что? Прежде всего, на деньги, которых, впрочем, у большинства из нас не было. На бутерброд из черного хлеба с маргарином, выданный дома в качестве школьного завтрака. Реже на «самописку», ручку с пером и внутренней пипеткой, позволявшей набирать внутрь чернила. И совсем редкая удача – трофейный немецкий фонарик с меняющимися цветными линзами.

Фонарик из всего ребячьего имущества – вещь самая нужная, вроде рогатки, потому что домой приходилось возвращаться в темноте и вполне можно было убиться среди бесчисленных крестов и могил. У кого-нибудь обязательно имелся фонарик, и он шел впереди, остальные гуськом за ним, след в след.

А бабушка Маигина продолжала неистовствовать в своем упоении верой. Уже не было совместных чаепитий, мы старались успеть поесть раньше Мурашевых, если не успевали, то приходилось пережидать их долгие разговоры ни о чем. Как ни странно, в том моем противостоянии с фанатичной дочерью церковного старосты чаще и больше всего поддерживал меня Славик, добрейшая душа. Бабку свою он не почитал, к религии был равнодушен, а её религиозное рвение всячески тормозил. Когда она в очередной раз называла меня нехорошим словом, он кричал на неё:

– Дура ты старая, с кем связалась, с беззащитным дитем! Уйди, не доводи до греха.

Бурча, ворча и отплевываясь, бабка убиралась в комнату, чтобы взять своё, когда Славика дома не будет.

Однажды с получкой он пошел на базар и купил мне очень красивый шерстяной джемпер. Весь в ромбиках и квадратах. А чтобы ворот не растягивался, от левого плеча к горловине шли три пуговочки. В школе объявился, как принц. И то сказать, на фоне латаных-перелатаных рубах и курточек джемпер выглядел чем-то вроде нынешнего убранства от Версачи. И тут какой-то полудурок крикнул:

– А кофта-то бабская. Вон и пуговицы бабские, у пацанов пуговиц не бывает…

Снять я его не мог, потому что под джемпером была только худая майка, и поэтому терпел до конца уроков. Но, возвратившись, сорвал джемпер с плеч и бросил его на пол. Мать в изумлении. Славик в шоке. Остальные в недоумении. Давясь слезами, я рассказал, что произошло в школе. Все хором принялись меня убеждать, что джемпер мужской, а пуговицы для удобства. Я – ни в какую! Но точку поставил Славик:

– Не оденешь, значит. Тогда сейчас выброшу его на помойку, но больше тебя не знаю. Это было серьезно, и, продолжая шмыгать носом, поднял брошенный все-таки очень красивый джемпер и положил себе под подушку.

Славик очень жалел меня. В дни протрезвления садился со мной за уроки, таскал с чердака старинные книги и журналы, до которых я уже тогда был охоч, и мы вместе увлеченно рассматривали их.

Начало ярославской жизни совпало с большим событием, точнее праздником, сравнимым разве что с праздником Победы. Это отмена карточек. Не все, наверное, знают, что введенная с началом Великой Отечественной войны карточная система обеспечения населения продуктами и предметами первой необходимости вроде мыла просуществовала еще почти четыре года после окончания войны.

Накануне мы сидели на кухне, увешанной образами, и мечтали о том, как придем в магазин и накупим там… хлеба,