– Мой диван! Любимый мой диван!

– Дырку, наверно, можно залатать, – сказал Барни.

Но не успел он договорить, как Макнайт наткнулся на другие следы – там, куда Барни прислонялся спиной, и Бендикс тут же принимался срезать лоскут за лоскутом со спинки, сиденья и подлокотников, передавая загрязненные куски ткани Макнайту, который убирал их в контейнер с рисунком в виде фиолетового трехлопастного винта. Когда с этим было покончено, розово-золотистый диван стал напоминать Барни порченое животное с изъеденной язвами шкурой.

Мать рыдала в объятиях Стефана, а отец сверкал на Барни глазами.

– Вот, значит, какие следы ты за собой оставляешь. Еще раз предупреждаю, чтоб глаза мои тебя больше здесь не видели, иначе удавлю вот этими руками.

– Уверяю вас, мистер Шутарек, ваш сын ни в чем не виноват. Пыль занес к нему в машину…

– Оставьте свое мнение при себе, мистер Как-вас-там. Закругляйтесь и выметайтесь из моего дома.

Отец аж побагровел, и, глядя на его сжимающиеся и разжимающиеся кулаки, Барни понял, что он, того и гляди, обрушит их на кого-нибудь.

Больше никаких следов в квартире Гэрсон и его люди не обнаружили.

В конце концов проверка была проведена, сотрудники собрали все свое оборудование и уже были готовы распрощаться. Барни посмотрел на мать, но она отвернулась, взяла Стефана под руку и оперлась на нее.

– Прости, – проговорил Барни.

– А теперь убирайся! – сказал отец.

– Я к ней обращаюсь.

Заслышав это, отец, с багровым лицом, двинулся прямо на него.

– Я сказал – вон из моего дома! Сначала ты пятнаешь мое имя, а потом мой дом. Чтоб я тебя больше здесь не видел!

Стефан встал между ними.

– Не спорь с ним, Барни. Мы все очень переживаем. Я тебе позвоню.

Все эти годы, отдаляясь от них, Барни мечтал, что в один прекрасный день станет знаменитым скульптором и это послужит оправданием той жизни, которую он выбрал, и тех решений, которые принял. Он даже думал, что, когда у них с Карен родится первенец, они позовут его родню на крестины и это положит конец их вражде. И вот на тебе…

Бендикс с Макнайтом направились к выходу, и Гэрсон взял Барни за руку.

– Идемте. У нас еще много дел.

Барни кивнул, развернулся и бегом пустился вниз по лестнице, зная, что больше никогда сюда не вернется.

Той ночью он лежал в постели, не смыкая глаз, и вспоминал, как однажды в детстве они подрались со Стефаном. Кротким Стефаном, который всего боялся после того, как его родители погибли в автомобильной катастрофе. Его двоюродным братом и другом. Барни тогда думал, что ему больше никто не нужен, даже родной брат. Стефан стал для Барни самым близким другом – таких у него больше никогда не было. Но как-то раз отец Барни высмеял его «девчачье увлечение скульптурой», язвительно заметив, что Стефан-де предпочитает заниматься настоящими мужскими делами и это куда лучше, чем все дни напролет месить глину. А через несколько дней Барни затеял со Стефаном ссору из-за какого-то пустяка, и они подрались. Сколько же им тогда было? Лет двенадцать? Тринадцать?

Ему стало трудно дышать, когда он снова увидел все это сейчас, в темноте. Они пихались, обзывались, все больше распаляясь и совсем теряя голову. Вокруг собрались соседские мальчишки – они кричали: «Врежь ему! Врежь!..» – а Барни со Стефаном все пихали и обзывали друг дружку… и тут Барни неожиданно наскочил на Стефана, со всего маху хватил его кулаком и сбил с ног, высвободив из себя все силы, – это было сродни взрыву, который опустошил его. Стефан упал и ударился головой о бордюрный камень, и кровь, хлынувшая из его раны, залила тротуар. Барни еще никогда не видел, чтобы кто-нибудь падал вот так – замертво. Он стоял и шатался, испугавшись, а вдруг и впрямь убил двоюродного брата, и в нем боролись противоречивые чувства: ему хотелось помочь и в то же время сбежать, – мышцы его вдруг напряглись, и он вздрогнул, как будто сзади его кто-то схватил.

Почему он тогда посмотрел на небо? Кого думал там увидеть?

Сейчас, в тусклом свете, едва пробивавшемся сквозь шторы, он смотрел на свои руки и чувствовал то же напряжение и ту же подступающую дрожь и судороги в мышцах. В тот день с ним что-то случилось. С тех пор он уже не мог бить в полную силу. Что-то неизменно удерживало его. После этого ему приходилось драться с другими мальчишками, и всякий раз, когда он нацеливался ударить, сзади или изнутри что-то сдерживало его и ослабляло удар. И его уже стали побивать те, над кем он прежде одерживал верх. Сколько бы он ни злился, доводя себя до белого каления, сколько бы ни старался выплеснуть наружу всю свою ярость, ему нипочем не удавалось разойтись в полную силу – освободиться от нее целиком. В последнюю минуту он всегда пасовал и, пасуя, боялся все потерять. Он ощущал какой-то животный страх перед своей собственной силой, и необузданный нрав – в точности как у его отца – сдерживал его и в прочих делах, за какие бы он ни брался. В занятии скульптурой, полных переживаний отношениях с другими людьми и, наверное, даже в сексе.

Сейчас, хотя Стефан и занял его место в отчем доме, сроднившись с его родителями, Барни не питал к нему ненависти за это. Стефан вырос и стал добропорядочным человеком, но он так и не женился, и не покинул гнездо Шутареков. Барни точно знал – Стефан даже ни разу не ночевал где-то еще. Такое впечатление, что, когда он обрел новых родителей взамен собственных, ему было страшно их бросить.

Стефан ходил в Хамтрамкский муниципальный колледж, потом учился в университете в Детройте, а когда получил диплом учителя, поступил на работу в неполную среднюю школу здесь же, в Хамтрамке. У него не было ни любимой девчонки, ни просто подружки, и все эти годы, с тех пор как Барни сменил имя, повздорил с отцом и стал жить своей жизнью, он непрестанно задумывался: что же за страх мог удерживать тридцатилетнего малого в положении истинно детской зависимости от новообретенных родителей – неужели тот самый страх, что пробудился в нем после той драки? Быть может, в тот день, когда Барни огрел Стефана кулаком, он убил что-то внутри него, оставив лишь живую физическую оболочку? О господи, хоть бы это было не так!

Барни закрыл глаза и постарался выбросить из головы неотвязную картину: мать с отцом сидят в своей квартире, а рядом с ними – Стефан. Глупо зацикливаться на этом. Он сам тому причиной – благодаря своему нраву и упрямству. Отныне Стефан их единственно желанный сын. Так зачем думать о них? Господи, до чего же больно было ему видеть, как Стефан утешает его мать, как он встает между ним и отцом, когда старик разошелся не на шутку, – словно он, Барни, был чужаком.

Сейчас ему очень хотелось расплакаться. Он чувствовал, как изнутри на него что-то давит, силясь высвободиться. Он, конечно же, расплакался бы, если бы мог, потому что слезы переполняли его, и избавился бы от них, потому что они так и просились наружу. Слезы очистили бы его – и ему сразу полегчало бы. Но дать им волю он не мог! Его всегда что-то одергивало. «Сам виноват», – проговорил он, обращаясь сперва к стенам, а затем к потолку и наконец к подушке. Но ни утешения, ни помощи ждать было неоткуда, и Барни уставился в темноту, понимая, что отныне ни он никого не назовет отцом, ни его самого так уже никто не назовет, а сам он уже никого не назовет сыном, так же как и его самого так уже никто не назовет.