Но ласки более смелые пока что могли себе позволить только отпрыски семей побогаче — среди менее обеспеченной молодежи вплоть до конца войны еще держались старые понятия, и за поцелуем должно было последовать предложение, о чем не раз, к своему огорчению, узнавали занесенные судьбой в незнакомые города молодые офицеры. И только' в 1920 году покровы упали окончательно; Век джаза вступил в свои права.

Степенные американские граждане не успели и дух перевести, как самое необузданное из всех поколений, то поколение, которое в смутные годы войны еще переживало отрочество, бесцеременно отодвинуло в сторону моих ровесников и танцующей походкой вышло на залитую юпитерами сцену. Их девочки разыгрывали из себя прожженных львиц; новое поколение подорвало моральные устои старших, но в конце концов раньше времени исчерпало себя, и не потому, что ему не хватило морали, а потому., что ему не хватило вкуса. Если говорить об этом поколении, надо вспомнить 1922 год. Тогда оно переживало свой расцвет, а после Век джаза не закончился, но он все меньше и меньше становился чем-то таким., что было создано молодыми.

Все, что было после, напоминало вечеринку подростков, на которой их вдруг заменили взрослые, приведя хозяев вечеринки в недоумение, внушив им такое чувство, что ими пренебрегли, и даже—некоторую растерянность. К 1923 году взрослые, которым надоело с плохо скрытой завистью наблюдать за этим карнавалом, решили, что молодое вино вполне заменит им молодую кровь, и под вопли и гиканье началась настоящая оргия. Молодежь перестала быть в центре всеобщего внимания.

Всю страну охватила жажда наслаждений и погоня за удовольствиями. Раннее приобщение молодежи к интимной сфере шло своим чередом, какие бы запреты на это ни налагались,—это был естественный результат попыток привить Америке английские обычаи. (Наш Юг, в частности,—это тропики, где созревают рано; но ведь французам или испанцам никогда и в голову не приходило предоставлять- свободу девицам в шестнадцать-семнадцать лет.) Впрочем, эта всеобщая решимость наполнить жизнь развлечениями, поначалу выразившаяся в вечеринках с коктейлями, которые устраивали уже году в 1921-м, имела под собой причины более сложные.

Слово «джаз», которое теперь никто не считает неприличным, означало сперва* секс, затем стиль танца и наконец музыку. Когда говорят о джазе, имеют в виду состояние нервной взвинченности, примерно такое, какое воцаряется в больших городах при приближении к ним линии фронта. Для многих англичан та война все еще не. окончена, ибо силы, им угрожающие, по-прежнему активны; а стало быть, давайте жить, пока живы, веселиться, пока завтра за нами не явится смерть. То же самое настроение появилось теперь—хотя и по другим причинам — в Америке; правда, здесь были целые категории людей (например, люди, перешагнувшие за пятьдесят), которые все это десятилетие отрицали, что подобное настроение вообще существует, даже когда оно, словно в насмешку, вдруг обнаруживалось в их собственном семейном кругу. Им не приходило в голову что они этому настроению способствовали и сами.. Добропорядочные граждане всех социальны* категорий, почитавшие строгую общественную мораль и располагавшие достаточной властью, чтобы закрепить ее правила в соответствующих законах, и не подозревали, что вокруг них непременно расплодятся всякие мошенники и проходимцы, да и по сей день не могут в .это поверить. У богатых поборников справедливости всегда была возможность навербовать добросовестных и толковых наемников, чтобы, бороться за уничтожение рабства или освобождение Кубы от испанского владычества,* но когда выяснилось, что все такие начинания кончились банкротством, наше старшее поколение—люди, связавшие себя с заведомо ненадежным делом,—лишь упорствовало в своей преданности этому делу

и, стремясь отстоять свою правоту, теряло собственных детей. Дамы с сединой в волосах и господа с приятными лицами прежних времен, все эти люди, занимающие в нью-йоркских, бостонских, вашингтонских отелях номера на пол-этажа и в жизни своей не совершившие — сознательно—ни единого бесчестного поступка, и сегодня, как встарь, уверяют друг друга, что «подрастает новое поколение, которое до гробовой доски не узнает вкуса спиртного». А тем временем их внучки читают по ночам в пансионе сильно потрепанный томик «Любовника леди Чаттерлей» и, если только они не из числа совсем уж не от мира сего, в шестнадцать лет без труда отличают джин от виски. Но что за беда? Поколение, сформировавшееся между 1875 и 1895 годами, будет по-прежнему верить в то, во что оно хочет верить.

Да и поколение куда помоложе точно так же отказывалось верить в происходящее у него на глазах. В 1920 году Хейвуд Браун заявил, что все эти разговоры про молодежь—сплошная чепуха, что молодые люди, как прежде, сначала выясняют все дела с родителями будущих невест, а уж потом решаются своих невест поцеловать. Но прошло совсем немного лет, и те, кому было немного больше двадцати пяти, поняли, что пришла пора всему на свете переучиваться. Попробую восстановить последовательность сделанных ими для себя открытий* назвав с десяток книг, созданных в те годы и описывавших разные этапы интеллектуального развития. Для начала мы выяснили, что жизнь Дон Жуана весьма интересна («Юрген», 1919); затем мы узналй, что в окружающей нас жцзни огромную роль играет секс, о чем мы и не догадывались («Уайнсбург, Огайо», 1919), что подростки чрезвычайно влюбчивы («По эту сторону рая», 1920), что наш язык таит в себе массу забытых слов англосаксонского происхождения («Улисс», 1921), что и старики не всегда могут противиться неожиданным’ Искушениям («Цитерея», 1922), что девушки, которых соблазняют, не всегда отправляются прямо на дно («Пылающая юцость», 1922), что даже насилие нередко оказывается благом («Шейх», 1922), что чопорные английские леди нередко склонны к разврату («Зеленая шляпка», 1924), а точнее,, посвящают разврату большую часть своего времени («Водоворот», 1926), и очень хёрощо делают («Любовник леди Чаттерлей», 1928), и что, наконец, бывают противоестественные отклонения («Бездна одиночества», о1928|, и «Содом и Гоморра», 1929)*.

На мой ^взгляд, все, что было эротического в этих книгах, даже в «Шейхе», предназначавшемся для детей и написанном в манере «Питера-кролика», не содержало ни грана вреда. То, что в них. описывалось—и гораздо больше этого,— было отнюдь не новостью; мы это знали по окружавшей нас жизни; В большинстве своем высказываемые авторами соображения отличались искренностью и стремлением устранить неясность, а в итоге эти книги помогали вернуть какое-то значение такому понятию,* кайс мужчина; вытесненному в американской жизни другим понятием— супермен. («А что такое супермен? — спросила как-то Гертруда Стайн.—Вы не находите, что сюда уже не укладывается все, прежде подразумевавшееся при слове «мужчина»? Подумать только, супермен!») Замужним женщинам была теперь