– И за это их убили, – догадался Белкин. – Кто? Врачи из «неотложки»?

– Это совсем не та «неотложка», я уже сказал.

– Понимаю. – Иван Петрович все-таки выключил диктофон и отодвинул чашку. – Кого еще можете назвать?

– Конюхов, Гриценко. Филимонова Мария.

Дознаватель мгновенно помрачнел:

– А из живых?

– С этим сложнее. Я, Эйнштейн…

– Кто?! – подпрыгнул Белкин.

– Другой Эйнштейн. Григорий Исаакович, из тридцать третьего блока. Да и у нашего общего знакомого… – профессор покосился на Андрея, – тоже не все ладно. В ближайшее время его трогать не будут, но определенная опасность существует. Не такая, конечно, как у меня. Мне-то буквально несколько дней осталось. Я недавно узнал.

– Вам угрожают?

– Они не угрожают, – покачал головой профессор. – Они приходят и убивают.

– «Неотложка», – уточнил Иван Петрович.

– Она самая.

– С официальным заявлением обращаться будете?

– Вы же мне не верите. Сумасшедшим считаете. И к тому же они сильней.

– Сильнее полиции? Я обижусь, Никита Николаевич!

– Их сила в том, что их нет. Как бы нет, – произнес он с ударением. – Пока вы не поверите, вы нам не защита. Наоборот, половина их работы вашими же руками делается. Даже Андрей не верит… Что ты скалишься, дурачок? Другие хоть осознают… А ты глупый. Как барашка прирежут, и не сообразишь – кто, зачем, почему…

– Никита Николаевич! – вмешался Белкин. – Вы мне свидетеля не запугивайте!

– Чего уж там… Он не боится. Лихой да удалый! Сейчас ему еще ИС приподнимут, ха-ха… Невозможно это, Андрюшенька, не-воз-мож-но!

– Все, Никита Николаевич! – оборвал его Андрей. – Поблажили, и будет. У меня тут не камера для допросов! Это я вам, Иван Петрович. Слышите? Нечего тут… Все! Вот когда я, лично я, кого-нибудь убью, тогда и приходите. А так – без меня разбирайтесь, у меня еще дел по горло. Мне еще за подарками идти. Для друзей. Завтра же праздник, День Единения Народов.

Профессор посидел, раскачиваясь, и медленно встал.

– Благодарю за угощение… чер Андрей Белкин, – добавил он после паузы. – Полиции я не нужен? – обратился он к дознавателю.

– Если готовы сообщить что-нибудь конкретное – милости просим. А нет – дело ваше. Про «неотложку», извините, в протокол заносить не буду. С таким протоколом, и меня в клинику отправят, за компанию.

– Ну да, ну да, – пробормотал профессор. – Всего хорошего.

Андрей не тронулся с места. Никита Николаевич сам доковылял до двери, сам себе открыл и сам же закрыл.

– Взял и обидел человека, – равнодушно сказал Белкин.

– А вы что не обиделись? – так же равнодушно молвил Андрей.

– Мне по должности не положено.

– А что за ним не пошли? Вы им так интересовались…

– Ты теперь представляешь куда больший интерес.

Иван Петрович собрался сесть в освободившееся кресло, но что-то углядел возле кровати и, нагнувшись, подобрал книгу.

– Федор Достоевский, – прочитал он на обложке – Ты это серьезно?.. У меня дочь на него жалуется, говорит – лучше метлой махать, чем экзамен по литературе.

– Хочет – пусть машет.

– Ей всего семнадцать лет, и уже четыреста баллов. У меня на нее большие надежды. Обгонит отца, как пить дать. Еще и гнушаться будет.

Андрей разгреб на столе горку крекеров и молча сгрыз какое-то животное.

– Я тоже в свое время споткнулся, – продолжал Белкин. – Об этих, Карамазовых. Спасибо, юридическая академия – не филфак. Кодексы, психология, тактика допроса…

Он громко захлопнул книгу и посмотрел Андрею в глаза.

– Что тебе сказал наставник? Язык проглотил? Хорошо, только «да» и «нет». Ты на голову что-нибудь надевал? Кольцо такое, с проводами.

– Нет, – честно ответил Андрей. Ему даже не пришлось складывать пальцы «крестиком» – проводов действительно не было.

– Тебя в пять лет забраковали. Ты, наверное, уже и не помнишь, как контроль проходил. Датчики и считывающий блок. Блок через терминал подключается к Сети и связывается… с чем-то там связывается. Я не инженер, ты понимаешь. Но это делается только три раза, после двадцати лет полному контролю никто не подвергается. Потом уже проще, по сетчатке. Это тебе знакомо, это мы все каждый месяц…

Иван Петрович подошел к окну и застыл, будто хотел увидеть, как в доме напротив убивают Аристарха Павлова.

– Зачем тебе статус мерили? Тебе тридцать два года, твой ИС давно сложился, и ничего нового в тебе уже не появится. Плюс-минус процент, ерунда.

– Это незаконно?

– Если б было незаконно, я бы кинул твоего наставника мордой в пол, и все показания он давал бы, лежа на животе. Но это всего лишь непонятно. Всего лишь. Задержать его я не могу. Блок считывающий был? – резко спросил Белкин. – Был блок?!

– Я знаю только один блок. Номер тридцать семь. Я в нем живу, – раздельно проговорил Андрей.

– Не желаешь, да?..

Иван Петрович взял со стола диктофон и убрал его в карман, при этом Андрей не успел заметить – горят на диске какие-нибудь лампочки или нет.

– Хозяин – барин… – сказал Белкин. – По крайней мере, я знаю, из кого жилы тянуть. В случае, если тебя убьют, Сергей Сергеич запираться не станет, всех назовет. И все кончится хорошо – как у Пушкина. Счастливо.

– Ага. Может, еще чайку? Глядишь, еще кто-нибудь пожалует.

– Счастливо, – повторил дознаватель и, хлопнув его по плечу, вышел.

Андрей сидел еще минут десять, пока не доел печенье, затем встал и со стоном завалился на кровать. Сбоку зашуршала книга, и он, повертев ее в руках, сунул под подушку. Рывком поднявшись, он воткнул монитор в разъем и вернулся обратно к кровати.

Показывали что-то обыкновенное – со стрельбой и длинными разговорами. Разговорами Андрей был сыт по горло, но все же смотрел. Его не волновало, кто из героев победит – рыжий, со шрамом, или лысый, в блестящей куртке. Кто бы из них ни выиграл, для него, чера Андрея Белкина, уже ничего не изменится.

Разве что «плюс-минус процент» интеллект-статуса. Но это и впрямь ерунда, не стоит и заводиться.

Разве что убьют – вместе с рехнувшимся профессором и его знакомым Эйнштейном.

Андрею было совершенно неинтересно, но он продолжал смотреть фильм. Рыжий и лысый уже полчаса лупили друг друга железными палками, а крови все не было…

* * *

– По отчету Георгия, все прошло нормально, – сказали где-то за левым ухом.

Илья машинально обернулся, хотя давно уже привык, что слева никого не оказывается. И все-таки иногда он оборачивался – даже по прошествии стольких лет.