Этот парадокс предоставляет ключ к ухищрениям гегельянского диалектического процесса. Возьмем критику якобинского революционного террора Гегелем как упражнение в абстрактной отрицательности абсолютной свободы, которая не может стабилизироваться в конкретный свободный общественный порядок, и, следовательно, оканчивается яростью саморазрушения. Следует помнить, что, поскольку мы имеем дело с историческим выбором (между «французским» путем католического общественного порядка и, как следствие, необходимостью участия в саморазрушительном революционном терроре и «немецким» путем реформации), этот выбор подразумевает тот же самый элементарный диалектический парадокс, как и выбор между двумя прочтениями фразы «дух – это кость», также из «Феноменологии духа» (1807), которые Гегель иллюстрирует с помощью фаллической метафоры (фаллос как орган осеменения или он же как орган мочеиспускания). Гегель тут имеет в виду, что в противоположность вульгарному разуму эмпирика, которому видится лишь мочеиспускание, настоящая спекулятивная позиция выберет осеменение. Парадокс в том, что выбрать непосредственно осеменение означает промах: невозможно непосредственно выбрать «истинный смысл», т. е. следует начать с «неверного» выбора (мочеиспускания), а истинный спекулятивный смысл возникает только через повторяющееся прочтение, как последствие (или побочный продукт) первого, «неверного» прочтения. То же самое касается общественной жизни, в которой непосредственный выбор «конкретной всеобщности» обособленного этического жизненного мира может завершиться только регрессией к досовременному органическому обществу, отрицающему бесконечное право субъективности как основную характеристику современности. Так как субъект – гражданин современного государства больше не может принять свою погруженность в некую особую социальную роль, предоставляющую ему предустановленное место в органическом социальном Целом, единственный путь к рациональной тотальности [totality] современного государства лежит через революционный террор: следует безжалостно порвать ограничения досовременной органической «конкретной всеобщности» и полностью утвердить бесконечное право субъективности в ее абстрактной отрицательности. Другими словами, основной смысл гегельянского анализа революционного террора лежит не в достаточно очевидном понимании того, как революционный проект подразумевал одностороннее непосредственное утверждение абстрактного всеобщего разума и был как таковой обречен на гибель в саморазрушительной ярости, так как он не был способен организовать транспозицию своей революционной энергии в конкретный стабильный и дифференцированный общественный порядок; гегельянский смысл скорее кроется в загадке: почему, несмотря на то, что революционный террор был исторически тупиковой ситуацией, мы должны были пройти сквозь нее, чтобы достигнуть формы современного рационального государства?

Возьмем парадокс, заключающийся в процессе принесения извинений: если я обижу кого-то грубым замечанием, то мне следует искренне извиниться, а обиженному следует сказать что-то вроде «спасибо, я признателен, но вы меня не обидели. Я знаю, что вы не хотели меня обижать, поэтому вам не следует извиняться». Вся соль в том, что, хотя в конечном итоге оказывается, что извинений не следовало приносить, стороны должны были пройти через весь процесс их принесения – «вам не следует извиняться» может быть сказано только после того, как я это извинение принесу, так что, хотя формально «не происходит ничего» – принесение извинений провозглашается ненужным, – процесс завершается неким положительным результатом (возможно, даже спасением дружбы). Диалектический процесс, таким образом, более утончен, чем кажется. Согласно стандартному представлению мы можем достигнуть окончательной истины только через путь ошибок, так что эти ошибки не просто отвергаются, но «снимаются» в конечной истине и сохраняются как ее моменты. Это стандартное представление, тем не менее, упускает из виду, что эти ошибки «снимаются» (отрицаются – сохраняются – поднимаются) именно как избыточные.

Как может этот круг изменения прошлого быть возможным без путешествий во времени? Решение было предложено французским философом Анри Бергсоном (1859–1941): конечно же, нельзя изменить прошлую реальность/действительность, но можно изменить виртуальное измерение прошлого – когда возникает нечто радикально новое, это новое ретроактивно создает свою собственную возможность, свои собственные причины/ условия[75]. Потенциальность можно ввести в прошлую реальность (или удалить из нее). Любовь меняет прошлое: как будто бы я всегда уже тебя любил, наша любовь была предначертана, как «ответ реального». Моя любовь в настоящем времени вызывает прошлое, породившее ее. В хичкоковском «Головокружении» происходит обратное: прошлое меняется так, что теряет свой «объект а» – термин Лакана для недостижимого объекта желаний. Первое, что Скотти испытывает в «Головокружении», – потерю Мадлен, своей роковой любви. Когда в лице Джуди он воссоздает Мадлен, а затем понимает, что Мадлен, которую он знал, была на самом деле Джуди, прикидывающейся Мадлен, его открытие состоит не просто в том, что Джуди – «обманка» (он знал, что она – не Мадлен, так как он сам сделал из нее копию Мадлен), но в том, что поскольку она не «обманка», то Мадлен, сама Мадлен была «обманкой». Объект а здесь разрушается, теряется сама потеря, и мы получаем отрицание отрицания. Открытие Скотти меняет прошлое, лишая потерянный объект объекта а. Подобный временной парадокс характерен для всех настоящих событий, включая политические: немецкая революционерка Роза Люксембург прекрасно об этом знала, когда, в полемике против социалиста Эдуарда Бернштейна, она выдвинула два аргумента против ревизионистского страха, что пролетариат захватит власть преждевременно, до того как обстоятельства «созреют»:

Социалистический переворот предполагает продолжительную и упорную борьбу, причем пролетариат, по всей вероятности, не раз будет отброшен назад, так что с точки зрения конечного результата всей борьбы он в первый раз по необходимости должен стать «слишком рано» у кормила правления. С другой стороны, нельзя избежать также «преждевременного» захвата государственной власти по той причине, что эти «преждевременные» атаки пролетариата уже сами являются очень важным фактором, создающим политические условия окончательной победы, причем лишь в ходе политического кризиса, которым будет сопровождаться захват власти пролетариатом, лишь в огне длительных и упорных боев пролетариат сможет достичь необходимой степени политической зрелости, которая сделает его способным к окончательному великому перевороту. Но в силу того, что пролетариат, таким образом, не может даже иначе, чем «слишком рано», захватить политическую власть, или, другими словами, так как он должен однажды или несколько раз непременно захватить ее «слишком рано» для того, чтобы в конце концов прочно завоевать ее, то оппозиция против преждевременного захвата власти является не чем иным, как оппозицией вообще против стремлений пролетариата завладеть политической властью[76].