Именно так Честертон утверждал поистине подрывной, даже революционный, характер ортодоксии – в своей известной работе «В защиту детективной литературы» он замечает, как детектив «в известном смысле способствует осмыслению того факта, что цивилизация сама является наиболее сенсационным из расколов, наиболее романтичным из восстаний. Она основана на том факте, что нравственность представляет собой самый тайный и смелый из заговоров»[70]. Здесь заложена элементарная матрица гегелевского диалектического процесса: внешнее противостояние (между законом и его криминальным нарушением) превращается в противостояние внутреннее относительно самой трансгрессии, между частными трансгрессиями и абсолютной трансгрессией, предстающей ее противоположностью, всеобщим законом. Это ясно показал Рихард Вагнер, который в наброске к спектаклю «Иисус из Назарета», написанном между концом 1848-го и началом 1849-го, приписывает Иисусу ряд альтернативных дополнений к заповедям:

Заповедь гласит: не возжелай жены ближнего своего! Но я говорю вам: не женитесь без любви. Брак без любви нарушен так скоро, как скреплен, и посватавшийся без любви уже нарушил брак. Если вы следуете моей заповеди, как можете вы нарушить ее, ведь она повелит вам делать так, как желают ваша душа и сердце? Но там, где вы женитесь без любви, вы связываете себя вопреки любви Бога, и в вашей женитьбе грешите вы против Бога, и этот грех вымещается тем, что вы затем идете против закона человечьего, нарушая брачный обет[71].

Истинной изменой является не совокупление вне брака, но совокупление в браке без любви: обыкновенный адюльтер просто нарушает Закон извне, тогда как брак без любви разрушает его изнутри, оборачивая букву Закона против его духа. Парафразируя Брехта: что такое простой адюльтер по сравнению с (тем, подразумеваемым) браком без любви! Основное утверждение Вагнера «брак – это адюльтер» не случайно повторяет девиз анархиста Пьера-Жоржа Прудона, что «собственность – это кража» – в бурные революционные времена 1848-го Вагнер был не только фейербахианцем, воспевающим половую любовь[72], но также и прудонианским революционером, требующим упразднения собственности, так что совершенно неудивительно, что позднее в тексте пьесы Вагнер приписывает Иисусу прудонианское дополнение к «Не укради»:

Вот тоже достойная заповедь: не укради, не возжелай богатства ближнего своего. Кто против нее идет, грешит, но я охраню вас от этого греха, научив вас: возлюби ближнего своего, как самого себя, что также значит: не возымей для себя богатства, так как ты крадешь у своего ближнего и ввергаешь его в голод. Ибо когда у тебя есть богатство, защищаемое законом человеческим, ты побуждаешь ближнего твоего на грех против закона[73].

Грех – в переходе от искажения понятия к искажению, конститутивному относительно понятия: от кражи как искажения («отрицания», неуважения) собственности к краже как вписанной в само понятие собственности (ни у кого нет права полностью обладать средствами производства, их природа по сути коллективна, и каждое утверждение разряда «это мое» неправомерно). Как мы только что рассмотрели, то же самое применимо к преступлению и закону, к переходу от преступления как искажения («отрицания») закона к преступлению как поддерживающему сам закон, т. е. к идее самого закона как преступлению, возведенному на уровень всеобщего. Следует заметить, что объемлющее объединение двух противопоставленных понятий (собственности и кражи, закона и преступления) является «низшим», «трансгрессивным»: преступление не является моментом самоассимиляции закона (а кража – моментом самоассимиляции собственности); сам закон – подвид преступления, а именно самоотносящееся отрицание преступления (так же как собственность – самоотносящееся отрицание кражи).

Только в этом свете мы можем понять, что Гегель имел в виду под «абсолютным знанием» – формула здесь такова: убрав иллюзию, мы потеряем саму истину. Истине нужно время, чтобы пройти через иллюзии и сформироваться. Гегеля следует поставить в ряд «Платон – Декарт – Гегель», соответствующий ряду «Объективное – Субъективное – Абсолютное». Идеи Платона объективны, они – воплощенная Истина. Картезианский субъект олицетворяет безусловную достоверность моего субъективного самосознания. А Гегель, что он привносит? Если «субъективное» есть то, что относительно нашему субъективному ограничению, а «объективное» – то, как все есть на самом деле, что в эту картину привносит «абсолютное»? Ответ Гегеля: «абсолютное» действительно открывает некое, более субстанциальное измерение, оно включает (субъективную) иллюзию в сферу самой (объективной) истины. Точка зрения «абсолютного» показывает нам, как реальность включает в себя вымысел (фантазию), как верный выбор возникает только после неверного. Гегель таким образом предписывает нам перевернуть с ног на голову всю историю философии, составляющую серию попыток ясно отделить доксу (общепринятое мнение) от истинного знания. Для Гегеля докса является составной частью знания, и именно поэтому истина является временно́й и событийной. Этот событийный характер истины подразумевает логический парадокс, используемый Жаном-Пьером Дюпюи, современным французским теоретиком рациональности и катастроф, в его замечательном тексте о фильме Хичкока «Головокружение»:

Объект имеет свойство х до точки времени t. После t объект не просто лишается свойства х, но: утверждение, что он имел свойство x в любой точке времени, становится неверным. Истинностное значение пропозиции «объект О имеет свойство x в момент t», таким образом, зависит от момента произнесения этой пропозиции[74].

Здесь следует заметить точную формулировку: истинностное значение пропозиции «объект О имеет свойство x в момент t» зависит не от времени, к которому эта пропозиция относится, даже если это время указано, но истинностное значение зависит от времени произнесения самой пропозиции. Или цитируя заглавие текста Дюпюи: «Когда я умру, будет так, что наша любовь никогда не существовала». Подумайте о браке и разводе: самый разумный аргумент в пользу права на развод (предложенный, среди прочих, и молодым Марксом) не отсылает к общепринятым пошлостям из разряда «как и все остальное, узы любви не вечны, они меняются со временем» и т. п., но признают, что нерасторжимость заключена в самом понятии брака. Они заключают, что развод всегда имеет обратную силу: он не просто означает расторжение брака, но и нечто куда более радикальное: что брак должен быть расторгнут, потому что он никогда не был истинным браком. (То же самое относится и к советскому коммунизму: явно недостаточно утверждать, что в годы Брежнева наступил «застой», что коммунизм «исчерпал свой потенциал и перестал подходить новым временам» – печальный конец коммунизма показывает, что он был историческим тупиком с самого своего начала.)