Для каждого годового курса Ассамблея проводится раз в неделю; для меня эта Ассамблея первая. Я в конце ряда, Феб – довольно далеко, и ее можно не замечать. Девушку рядом со мной зовут Джулия, и мы сидели с ней на английском. Особенно дружелюбной я бы ее не назвала, но она показала, где мы остановились в «Ромео и Джульетте», и объяснила, что и как. Все ерзают на своих местах и негромко переговариваются, но затихают, когда открывается дверь.

– Это директор, Риксон, – шипит Джулия мне в ухо. Объясняет.

Он в голубом костюме, который не очень идет ему, но держится он прямо. Глаза холодные, и, оглядывая зал, директор останавливает взгляд то здесь, то там, словно говоря: «Я за вами наблюдаю». Все замирают, как будто обратившись в камень, но кто обратил их в такое состояние, он или следующие за ним двое мужчин и женщина, я не уверена.

Лица бесстрастные, костюмы на всех одинаковые: серые пиджаки и брюки.

– Лордеры, – шепчет Джулия так тихо, что я даже не знаю, услышала это слово или оно мне послышалось.

Мы видели их на выставке, где одно их присутствие, как и здесь, повергло в безмолвие толпу. И точно так же, как тогда, в животе у меня затягивается холодный узел страха.

Кто такие лордеры? Так получилось, что я и знаю, и одновременно не знаю ответ на этот вопрос. А потом вспоминаю сон: взрывающийся школьный автобус, умирающие ученики и вывеска на здании рядом с автобусом с надписью «Лордерс. Лондонский офис». Но если то был сон, реакция мозга на мое знакомство с мемориалом, как получилось, что я вставила в него лор-деров, не зная, кто они такие? А если сон был необычный? Может, убившие школьников бомбы предназначались лордерам? Но если то был не сон… то почему я попала туда? Шесть лет назад мне едва исполнилось десять. Бессмыслица какая-то.

Лордеры отходят в сторонку, словно показывая, что они посторонние, что они только слушают и смотрят.

Риксон обращается к Ассамблее, и я отрываю взгляд от троицы в серых костюмах и стараюсь сосредоточиться на его словах той частью мозга, которая не застыла от шока. Между тем Риксон говорит о том, что наша школьная команда по бегу по пересеченной местности возобновляет тренировки по воскресеньям, и выражает надежду на нашу поддержку и участие, а потом называет имена учащихся, дошедших в прошлом году до финала. Командный отбор будет проходить в следующем месяце. Потом он с горечью добавляет, что некоторые школьники не в полной мере реализуют свой потенциал, и призывает проявить больше усердия.

Все встают, и Джулия толкает меня локтем в бок, чтобы я поднялась тоже. Вытянувшись гуськом, мы движемся к выходу – мимо лор-деров. У меня перехватывает дыхание, но я все же иду, переставляю поочередно ноги и смотрю строго перед собой. И все равно ежесекундно ожидаю прикосновения к плечу холодной руки.

Нескольких учащихся останавливают у выхода и отводят в сторонку. Идущие мимо бледнеют и старательно отводят глаза. Может быть, это они не реализовали в полной мере свой потенциал.

Может быть, это случилось и с Тори.

Металлической штучкой, напоминающей лопатку для торта, он наносит на верхний ряд что-то белое и по одному кладет сверху кирпичи. Подхватывает белые потеки, разглаживает. Потом переходит к другому ряду.

Я смотрю. Несколько раз он отрывается от дела, поглядывает в мою сторону, но продолжает работать.

Понимаю, что пялиться на людей нельзя, что большинству это, как правило, не нравится. Но ничего не могу с собой поделать.

Кирпич за кирпичом. Над землей уже поднялись пять рядов.

Проторчу здесь еще – будут неприятности. Уж мама-то точно знает, сколько требуется времени, чтобы дойти до угла следующей улицы и бросить письмо, которое я все еще держу в руке, в почтовый ящик. В первый раз мне позволено пойти куда-то одной. Если не справлюсь с поручением, первый, вполне вероятно, станет последним.

Он снова поднимает голову, потом опускается на корточки. Ему лет тридцать, на нем синий комбинезон в пятнах краски, цемента и сажи. У него замасленные волосы. Он сплевывает на землю.

– Ну?

Я вздрагиваю.

– Хочешь чего-то, дорогуша? – Он усмехается и бросает взгляд на мое запястье.

– Извините. – Я поворачиваюсь и мчусь по улице, до самого угла. Вслед мне катится смех.

Бросаю письмо в ящик и возвращаюсь той же дорогой. В том месте, где он работает, стоит белый фургон с надписью «Бест. Строительные работы» на боковой дверце. Он занят тем же, выкладывает кирпичную стену сада.

Увидев меня, каменщик свистит. Я иду и не обращаю внимания, хотя щеки горят от стыда.

– Что так долго? – спрашивает мама. Она сидит на ступеньке крыльца и, как только я выхожу из-за угла, сразу же машет мне рукой.

– Ничего. Просто прогулялась.

– Все в порядке?

– Да, все хорошо. – Я поворачиваю к лестнице.

– Куда идешь?

– Домашнюю работу делать. – А вот это уже вранье.

– Правильно. Прилежная ученица, да? Обед через час.

У себя в комнате я закрываю дверь и трясущимися руками достаю альбом для рисования. Уровень начинает падать: 4.4… 4.2…

Рисую стену. Кирпич за кирпичом, ряд за рядом стена поднимается над землей. Карандаш летает все быстрее и быстрее; уровень уже не падает и даже понемногу подрастает к отметке 5. Мне нужно закончить стену. Выполнить рисунок правой рукой – чтобы все было правильно: Тори вернулась, лордеры в школе, лордеры в моем сне. Почему-то я знаю, что если построю стену, то все будет хорошо.

«Зеленые деревья голубое небо белые облака зеленые деревья голубое небо белые облака…»

– Не самая интересная тема.

Я едва не подпрыгиваю. Эми. Открыла дверь, прошла через комнату и заглянула мне через плечо – ия даже не услышала.

Закрываю альбом и пожимаю плечами. Мне уже спокойнее – рисунок закончен, кирпичи заняли всю страницу, не оставив свободного места. Не знаю почему, но это важно.

Почему?

За обедом я почти забываю о стене. Мама ошарашивает заявлением насчет того, что Эми уже достаточно взрослая, чтобы встречаться, если ей так хочется, с Джаззом. Это их общее с папой решение. Мою посуду – новизна прошла, и я начинаю понемножку ненавидеть это занятие. Потом делаю домашнюю работу, на этот раз уже настоящую.

Прежде чем лечь спать, достаю рисунок и проверяю, нет ли в стене зазоров и щелей, через которые можно пробраться. Кто или что может пробраться, я не знаю. Затушевываю по краям и наконец откладываю рисунок и закрываю глаза. Забыться, уснуть и ничего не видеть.

Но перед глазами кирпичи – их кладут один за другим на поднимающуюся стену.

Кирпич… раствор…

Стена.

Боль растекается по ногам, заполняет грудь. Сил больше нет. Я падаю на песок.