Его босс умел хорошо формулировать мысли, обладал хорошими манерами и с презрением относился к редакторам главным образом потому, что сам не принадлежал к их числу, и был начитан больше, чем все остальные; на заседаниях он красноречиво доказывал, что сочинители рекламных текстов и деловых бумаг из его отдела пишут лучше, чем редакторы, и гораздо больше знают. В это время все авторы рекламы, включая и Сэмми, писали — или рассуждали о том, как надо писать — книги, статьи, рассказы и сценарии; мужчины и женщины из художественного отдела рисовали и ваяли по уикэндам и мечтали о выставках. Их зануду-руководителя, которым все они гордились, рано выпроводили на пенсию. Вскоре после этого он умер от рака. Как только их босс покинул компанию, Сэмми, еврей с Кони-Айленда, попавший в организацию, где доминировали зажиточные христиане, имевшие собственные дома в ближнем пригороде, оказался начальником небольшого отдела и отчимом трех детей христианки со Среднего Запада, решительной женщины, которая в одно прекрасное утро отправилась к врачу и сделала операцию по перевязке фаллопиевых труб, чтобы исключить новую беременность в неблагополучном браке с гулякой-мужем, скорый разрыв с которым считала неизбежным. К тому, что муж похаживает на сторону, она могла бы привыкнуть, сказала она — и Сэмми не поверил ей, — но она никак не могла смириться с отсутствием у мужа такта. Вскоре после развода у него обнаружилась меланома. Он был еще жив, когда Сэмми сошелся с Глендой, и не торопился умирать, когда они уже были женаты.

Сэмми с удовольствием работал в «Тайм»; он сочинял листовки, чтобы привлечь больше рекламы в журнал, который считал лишь потребительским товаром высшего качества, почти не думая об остальном. Ему нравилась его работа, ему нравились люди, с которыми он работал, он радовался высокому и все возрастающему жалованью и наслаждался мыслью о том, что хорошо обеспечен и может не бояться завтрашнего дня. Его участие в международных изданиях «Тайм» и «Лайф» дало ему возможность путешествовать и обзавестись хорошими друзьями в других странах. Как и многие другие представители его поколения, он был воспитан в духе прагматических идеалов, утверждавших, что лучшая работа — это лучшая работа из тех, что удалось найти.

Он работал до тех пор, пока и его раньше срока, в возрасте шестидесяти трех лет, не вытолкали на пенсию — процветающая компания желала процветать еще сильнее и поэтому уменьшала штат и избавлялась от стареющих сотрудников вроде него; счастливчик Сэмми ушел на покой, имея на остаток жизни высокий доход, гарантированный пенсионным фондом и фондом участия в прибылях; кроме этого, он владел тремя тысячами акций компании стоимостью более сотни долларов каждая и получал немалые медицинские страховые пособия, которых хватило для покрытия практически всех расходов, связанных с последней болезнью Гленды, и которые давали ему пожизненное медицинское обеспечение, а также распространялись на двух его оставшихся в живых приемных детей до достижения ими девятнадцатилетнего возраста или до окончания колледжа.

Стоящие у кромки тротуара носильщики пронзили его ледяными взглядами, когда он вышел из машины без всякого багажа. Внутри автобусного вокзала жизнь шла нормальным ходом. Потоки пассажиров устремлялись к своим целям, отъезжающие спускались вниз к автобусам, которые увозили их во все стороны, или поднимались на второй, третий и четвертый этажи к автобусам, которые увозили их по всем другим направлениям.

— Хотите отжариться за никель, мистер? — робко заговорил с ним худенький мальчик лет четырнадцати.

Никель на его языке означал пять долларов, и Йоссаряну не хватило духа сказать парню, что, на его взгляд, тот не стоит таких денег.

— Хотите отжариться за никель, мистер? — сказала плоскогрудая девица, возникшая из-за спины мальчика; она была на несколько лет старше, но без округлостей, свойственных цветущему женскому возрасту; и сразу же появилась крупная женщина с крашеными веками, нарумяненными щеками и жирными в ямочках складками вокруг пухлых коленок, выглядывавших из-под тесной юбки; посмеиваясь, она предложила:

— Я тебе отсосу. — Йоссарян прошел мимо, а она кокетливо закатила глаза. — Мы можем пойти на пожарную лестницу.

Он сдерживал в себе растущий гнев. «Мне шестьдесят восемь», — сказал он себе. Что в нем наводило этих людей на мысль, будто он пришел в автовокзал, чтобы отжариться или отсосаться? Чем тут занимается этот херов Макмагон?

Капитан Томас Макмагон из полицейского подразделения администрации порта вместе с гражданским заместителем директора Лоренсом Макбрайдом находился в полицейском участке, где они смотрели, как Майкл Йоссарян делает карандашный рисунок на листе бумаге; они наблюдали за Майклом с тем особым уважением, что нередко испытывают неискушенные люди к самым обыкновенным художественным навыкам, которыми не обладают. Йоссарян мог бы им сказать, что Майкл, вероятно, бросит рисунок, не закончив его. Майкл имел привычку не заканчивать начатые вещи и предусмотрительно не начинал много.

Он целиком ушел в создание рисунка, изображая самого себя, объятого ужасом, в наручниках, которыми все еще был прикован к стене, когда в день его ареста в полицейский участок вошел, пылая гневом, Йоссарян. Круговыми движениями карандаша Майкл трансформировал прямоугольник камеры в вертикальный ствол наполненной каким-то грязным месивом шахты с вращающимися стенками; внутри этого сооружения, представавшего взгляду зрителя под углом, находилась оцепеневшая, застывшая человеческая фигурка — контуры которой он только что набросал — самого Майкла, погруженного в себя и всеми забытого.

— Оставьте его там, где он есть! — прогремел в телефонную трубку Йоссарян за полчаса до этого, разговаривая с полицейским, позвонившим ему для установления личности Майкла, потому что в приемной архитектурной фирмы, для которой Майкл выполнял чертежи, не знали, что его приняли на внештатную работу. — И только посмейте посадить его в камеру!

— Минуту, сэр, одну минуту! — начал возражать срывающимся голосом оскорбленный полицейский. — Я звоню, чтобы установить личность задержанного. У нас существуют правила.

— Засуньте в жопу ваши правила! — командным тоном сказал Йоссарян. — Вы меня поняли? — Он был так взбешен, так напуган и испытывал такое чувство беспомощности, что был готов на убийство. — Или вы будете делать то, что говорю я, или я вас размажу по стенке! — в бешенстве прорычал он, не сомневаясь, что так и сделает.

— Эй-эй-эй, приятель, минуту, эй, постой-ка, приятель! — Молодой полицейский кричал теперь дурным голосом, находясь в состоянии, близком к истерике. — Что это ты себе позволяешь, черт возьми, да кто ты такой?!

— Я майор Джон Йоссарян из Пентагоновского Военно-воздушного проекта «М и М», — ответил Йоссарян жестким, четким голосом. — Ах ты, наглая скотина. Где твое начальство?

— Капитан Макмагон слушает, — сказал с бесстрастным удивлением голос постарше. — В чем дело, сэр?

— Капитан, говорит майор Джон Йоссарян из Пентагоновского Военно-воздушного проекта «М и М». У вас там находится мой сын. Я требую, чтобы к нему никто не прикасался, я требую, чтобы его оставили там, где он есть, я требую, чтобы от него удалили всех, кто может его обидеть. А это включает и ваших полицейских. Я понятно говорю?