Мы планируем уехать.

* * *

В наш последний вечер здесь мы направляемся в город выпить за Ананду и попрощаться. Мы заказываем по пинте в баре, куда заходили спросить направление в нашу первую ночь в Ридже. Облик людей, чья молодость была сожрана метом, шокирует не меньше, – сейчас, когда мы живем в счастливой и чистой группе Ананды, возможно, даже больше. Мы берем пару кружек и занимаем лучшие места. Мы смотрим. Сегодня здесь караоке, и хиппи, работающие на уборке сорняков, метамфетаминовые рожи и горожане объединяются в своей любви к пению баллад восьмидесятых, громкому и нестройному.

К нам направляется парень в мешковатых джинсах и футболке. Едва он приближается, сильное химическое зловоние вгрызается мне в горло. Я задерживаю дыхание, когда он крадучись подходит.

– Эта песня так много значит для меня, – говорит он.

– Правда? – Я урываю глоток воздуха из-за своего плеча.

– Да. Эта песня играла, когда меня и мою маму арестовали за то, что мы варили мет. – Он улыбается, показывая разбитые зубы; нескольких недостает.

– Ты шутишь?! – Мой голос гнусавый и полон плохо скрываемого шока.

– Она взяла на себя ответственность за это, благослови ее Господь, – добавляет он.

– Сколько тебе было, когда это случилось? – спрашиваю я.

– Шестнадцать. Разве она не потрясающая? Она мотает срок за меня. А ведь я мог потерять все это… – Он обводит липкими руками бар, заполненный неудачниками, поющими (точнее, кричащими) припев из песни Livin’ On A Prayer «Бон Джови».

– Такова материнская любовь, – орет он.

– Можно и так сказать, – кричу я в ответ.

На улице еще темно. Я проснулась и лежу в ожидании песни, что звучит в Доме Бирмингема в начале дня. Комната полна звуков – шарканья, дыхания, возни детей, ворочающихся на старых простынях.

– Revalieeeee, revalileeee![20]

Вот и она, первая неизменная часть дневного распорядка.

Подъем по этой песне.

Завтрак – полчаса.

«Время работы Иисуса» – полтора часа.

Молитва.

Работа по расписанию.

Ланч.

Тихий час.

Час «все вон отсюда».

Работа.

Время ужина.

Время молитвы.

Отбой.

Песню поет на лестничной площадке перед нашей спальней дядя Джоб, под неуклюжее бренчание гитары. Просто дух захватывает от того, как много здесь непрофессиональных, но безумно увлеченных музыкантов. Учитывая, что членам группы разрешено иметь не больше одного-двух хобби, неудивительно, что выбор падает на музыку, в том числе у тех, кто глух как тетерев. Ранняя работа по побудке не всегда назначается одному и тому же человеку, но песня часто та же самая.

Дверь спальни распахивается, гриф акустической гитары просовывается внутрь, дядя Джоб обрывает нестройное бренчание, щелкает выключателем. Переполненное общежитие заливает желтый свет, из-под одеял и пуховых покрывал выглядывают девчоночьи лица. Двухъярусные и раскладные кровати напоминают штабеля – у опоры односпальной кровати может уместиться до пяти девочек. Как банки с фасолью, запихнутые в шкаф. Хороший способ упаковать семнадцать человек в комнату площадью пять на пять метров.

Мои соседки по общежитию, заспанные и передвигающиеся как роботы, выползают из постели. Наоми, у которой такая ужасная астма, что по ночам она бредит; Иден, у которой кожная болезнь, из-за чего она так громко чешется, что кажется, как будто кто-то всю ночь трет свежую морковь; Сафира, которая бормочет, а иногда – и спорит сама с собой во сне.

Я знаю все звуки, что они издают ночью.

Кейт, чей сон так же чуток, как мой, мрачно застилает постель. Ее кудрявые каштановые волосы собраны сзади в низкий конский хвост, взгляд зеленых глаз заблудился где-то между царством Морфея и утренней мрачностью. Я ловлю взгляд Кейт и высовываю язык. Ее губы сами собой покорно складываются в ответ. Я вспоминаю, как мы жили в Африке, насколько другими были в те времена такие сцены. Каждый вечер я забиралась в постель Кейт и обвивала ее тонкими руками и ногами, несмотря на то что в этих клещах она задыхалась от жары, так что в итоге я оказывалась скинутой на пол. Я просыпалась на полу, ничуть не удивленная и полная решимости на следующую ночь попробовать опять.

Сейчас, в Доме Бирмингема, все не так. Мы идем в столовую завтракать, заходим на первый круг работ, затем нас проверяют. Ежеутренняя рутина.

Первые несколько часов дня я могу болтаться без присмотра. До «Времени работы Иисуса» расписание состоит из обязанностей, включающих три главных направления работы на день. Оно может измениться, или тебе могут поручить что-то тяжелое, как тогда, когда мы с Кейт занимались яслями коммуны.

«Время работы Иисуса» состоит из меньших задач. Обычно это уборка. Например, нужно привести в порядок все ванные комнаты в доме. Сегодня утром нам нужно вымыть посуду и выстирать ясельные махровые полотенца. Затем последует инспекция.

Цель инспекции – чаще всего унижение, а не чистота. Я поняла это очень рано, поэтому, исходя из того, кто в тот или иной день руководил инспекциями, уже знала, на что обращать внимание. Кто-то из инспектировавших взрослых хотел получить повод для замечания, другим хотелось, чтобы работа была выполнена безупречно. Но что бы ни происходило, каковы бы ни оказывались их запросы, основное правило всегда одно: не спорь с ними, и пройдешь инспекцию быстро.

Снова слышны гитарные переборы, теперь они означают, что нас ждут в гостиной для молитвы.

Мои руки пахнут отбеливателем. Шагая через холл, я прижимаю их к носу, чтобы хорошенько понюхать, и тут замечаю Джоэля. Он лихорадочно укладывает полотенца в мешок для белья. Он опаздывает. Опять. Я поднимаю бровь – что значит: «Поторопись». Он скашивает глаза и прижимает язык к нижней губе. Классическая рожица «дразнящего-меня-Джоэля». Я закатываю глаза. Джоэль – «смельчак». А может, «дурак». Как посмотреть. Он вечно выделяется и наживает себе проблем. На молитве он болтает и пытается смешить других детей, с работой всегда опаздывает, его даже застукали однажды жующим жвачку. Помню, однажды Крис сказал: «Джоэлю наплевать на все».

Я ускоряю шаг в направлении гостиной и, войдя, усаживаюсь на пол. Это та же комната, что только пару месяцев назад выглядела так, будто по ней прокатилось НЛО. Теперь она обставлена старыми диванами, здесь есть ковер и лампы еще более желтоватого оттенка. Ковер тот самый, к которому меня прижали лицом, когда изгоняли бесов.