— Извини, — сказал Эдгар.

Небо вспыхнуло, раскалываясь на части, и на мгновение молодой человек потерял способность видеть, слышать и соображать. Когда чувства вернулись, Эдгар обнаружил, что сидит на палубе, а рядом, скрестив ноги, устроился Рамон. Стоять и в самом деле было невозможно.

Наверное, где-то рядом были матросы, что-то делали — Эдгар не видел ничего, кроме почти черного неба и серо-фиолетовых волн, то поднимавших корабль так, что казалось, можно коснуться туч, то ронявших его куда-то в глубины преисподней. Вода захлестнула палубу, оказалась со всех сторон, подхватила сильными лапами. Эдгар судорожно вцепился в веревку, потеряв всякое представление о верхе и низе и ощущая себя осенним листком, что летит по ветру. Вода схлынула, оставив его, ослепшего, отплевываться от горькой соли.

Он не сразу понял, откуда рядом раздался смех. Разлепив глаза, Эдгар увидел брата — такого же мокрого с головы до ног. Рамон держался за борт, смотрел в море и смеялся.

— Здорово, правда? — Он обернулся, и Эдгар удивился снова, увидев почти счастливое лицо и горящие восторгом глаза.

— Что?

— Ну… Все это, — Рамон повел рукой вокруг. — Ты никогда не пускал коня в галоп под летним ливнем?

— Нет.

Рамон снова засмеялся.

— А мне нравится. Только сейчас захватывает куда сильнее.

— Да уж, куда как захватывающе, — пробурчал Эдгар.

Их снова накрыло, и снова пришлось отплевываться, и снова море и небо поменялись местами. Но, как ни странно, Эдгар почувствовал, что понимает брата — во всяком случае, он сам сейчас ни за что не согласился бы вернуться в сухой и кажущийся отсюда уютным трюм. Что-то исконное, первобытное просыпалось внутри, и вскоре Эдгар обнаружил, что орет во всю глотку невероятно похабную песню из тех, что ваганты горланят по кабакам, — по крайней мере, пытается орать, когда не отплевывается от воды и не летит с ней невесть куда, — а Рамон, неизвестно где выучивший слова, ему подпевает, если подобные вопли вообще можно назвать пением. Наверное, команда сочла их безумцами — да, по правде говоря, так оно и было, — но впервые в жизни Эдгару казалось неинтересным, что о нем подумают.

— Хватит, — сказал наконец Рамон. — Пошли обратно.

— Еще немного.

— Хватит, — повторил он. — Хорошего помаленьку.

Эдгар вздохнул, послушно поднялся. Удивился, почувствовав невероятную усталость — словно целый день провел за воинскими упражнениями.

— Смотри! — Рамон схватил его за руку, показывая куда-то меж волн. Эдгар, проморгавшись после очередной молнии, вгляделся и увидел еще один корабль, выглядевший отсюда детской игрушкой. Откуда-то вернулся страх — настолько хрупким и беззащитным тот казался. Стало холодно — ветер и вправду пробирал до костей, и захотелось обратно в трюм.

— Пойдем. — Он дернул за рукав Рамона.

— Да, — кивнул тот и тут же, охнув, прошептал: — Господи…

Эдгар поспешно обернулся. Время исчезло, и он увидел, как уже лежащий на боку корабль медленно-медленно поворачивается вверх дном. Сверху так же медленно опустилась еще одна волна, закружил водоворот. Небо в который раз раскололось на слепящие осколки, а когда зрение вернулось, осталось лишь бешеное море.

— Упокой, Господи, души их, — сказал Рамон.

Эдгар закрыл глаза — не помогло, слезы не останавливались. Зашептал заупокойную молитву. Рамон молча ждал. Грохотало небо, заглушая слова. Падали волны. Эдгар сам не понимал, как он умудрился не сбиться до самого конца.

— Пойдем, — сказал Рамон. Обнял за плечи.

— Пойдем.

— Там, внизу… Не говори никому. Им и без того страшно.

— Мне тоже.

— Знаю. Пойдем. Все будет хорошо.

— Как там? — спросил Бертовин, когда они добрались до своих.

— Мокро, — буркнул Рамон.

— И охота была вылезать?

Рамон не ответил. Вытащил два одеяла, бросил одно брату. Как следует переодеться, когда вместе с кораблем болтает туда-сюда, не получалось.

Эдгар не знал, колотит ли его от холода или от того, что он только что видел. Во всяком случае, теплее не стало даже после того, как завернулся в одеяло. Он всегда думал, что не боится смерти — да и в самом деле, чего бояться человеку, знающему, что после завершения земного пути обретет жизнь вечную? Страшно лишь умереть внезапно, без покаяния и отпущения. Именно поэтому, как Эдгару казалось, он и нервничал перед посадкой. Но сейчас страх стал невыносимым. Рядом Рамон с Бертовином по очереди травили непристойные байки, гоготали солдаты из их копья, смущенно подхихикивал Хлодий — можно было поклясться, что щеки у парня пылают. А Эдгара колотило от страха и обжигало стыдом за собственную трусость. Наверное, было бы легче, если бы удалось поговорить, просто выговориться — но говорить было нельзя.

— Рамон, на корабле есть священник?

— На нашем — нет. Маркиз не любит, когда его тычут носом в собственные прегрешения. Хотел исповедоваться?

Эдгар кивнул, не думая о том, что в темноте этот жест никто не увидит.

— Ты сам не раз говорил, что Бог слышит любого из малых сих. Так почему думаешь, что сейчас не дозовешься его без посредника?

Эдгар покачал головой: бесшабашное неверие брата порой забавляло, но сейчас было не то место и не то время.

— Неужели тебе настолько все безразлично?

— Нет. Но когда не можешь ничего изменить, остается только ждать. Если хочешь — молись.

— А ты?

— А меня он не услышит.

Эдгар хотел было сказать, что нельзя так, подобные мысли — великий грех, но нечто в голосе брата заставило прикусить язык. В самом деле, он, не видевший в жизни ничего кроме учебных аудиторий и библиотеки, не мог знать о том, что привело Рамона в к его нынешнему безверию и что на самом деле творится у него внутри. Поговорить бы с глазу на глаз, но как тут поговоришь? Он вздохнул и начал молитву об умерших без покаяния. Это Господь услышит. Не может не услышать.

* * *

Рамон не знал, сколько это продолжалось. Он рассказывал какие-то бородатые истории, смеялись его люди — и это было хорошо, потому что кое-кто из чужих выл в голос вслед за своим господином. Смущенно хихикал Хлодий, можно было поспорить, то и дело оглядываясь на отца — и это тоже было хорошо, у парня не будет времени бояться, он слишком занят, разбираясь с новыми границами дозволенного. Эдгар затих в углу, наверняка молился, как ему и предложили, и молитва его успокоит. Кажется, брат и в самом деле верит, что Бог его слышит. Благой, всемогущий и всепрощающий отец — Рамон давно не мог в это верить, но если Эдгару так лучше — пусть.

А сам Рамон никак не мог избавиться от стоящего перед глазами корабля. Почти тысяча человек, единым мигом исчезнувших среди волн. Он думал, что навидался всякого, душа давно облачилась в доспех куда прочнее носимого на теле, и смерть, ни своя, ни чужая, давно не способна вывести его из равновесия, а вот поди ж ты. Больше всего хотелось напиться и побыть одному, но было нельзя. Люди должны видеть своего господина спокойным и собранным. И не знать о том, что господин готов сойти с ума от собственного бессилия. Он ненавидел ситуации, в которых от него не зависело ничего. В бою, пусть даже заведомо безнадежном, можно драться. А сейчас оставалось только сидеть и ждать, чем все кончится. Рамон улыбался — темнота не имела значения, улыбка слышна в голосе, — бросал какие-то ничего не значащие фразы и ждал.