— Что это? — спросил Эдгар, едва слуга вышел принести вино. Наверное, не стоило так осторожничать, едва ли тот понимал, что говорят господа, но молодой человек, никогда не имевший прислуги, так и не научился относиться к ней, словно к живой мебели.

— Местное блюдо. — Рамон снова усмехнулся. — Хвосты, ноги, хрящи ставятся вариться с вечера и к утру превращаются вот в это. — Он поднял ложку с густой жидкостью. — Незаменимая штука с перепоя. Но не помню, чтобы вчера просил это приготовить. Я сильно буянил, напившись?

— Совсем не буянил.

— Хорошо. А то было испугался, что впервые в жизни налакался до беспамятства и наломал дров. Иначе с чего бы?

— Слуги могли просто посчитать кувшины и сделать выводы.

— Да, пожалуй. — Он принялся было за еду, потом поднял голову, пристально посмотрел на Эдгара: — И перестань меня разглядывать. Я жив, спокоен и не собираюсь уходить в запой или устраивать дебош.

Эдгар, смутившись, принялся за рыбу.

— Вечером отметимся на балу, потанцуем, — продолжал Рамон.

— Я не танцую.

— Куда денешься. Потом я тебя много с кем познакомлю, пригодится. И исчезну, как только позволят приличия.

— А я?

— Ну и ты, если хочешь. И если получится. Я-то здесь никому ни за чем не сдался, а вот ты теперь важная птица.

— Да какое там…

— Увидишь, — пообещал Рамон. — Кстати, поедим, отдай слуге одежду, пусть приготовит.

— Да там нечего готовить.

— Постой. — Рамон отложил в сторону ложку. — Хочешь сказать, что все, что на тебе, — и больше ничего?

— Нет, но… там то же самое, что и на мне. И… — Эдгар обнаружил, что краснеет. Он никогда не стыдился собственной бедности и, уж тем более, никогда не завидовал брату, разбрасывавшему серебро, по мнению самого Эдгара, направо и налево. Но…

— Так. Обет или не на что пошить было?

Эдгар промолчал.

— Так, — повторил Рамон. — По завещанию отца, в день шестнадцатилетия ты должен был получить двадцатую часть от дохода с наших земель за время, прошедшее с его смерти. И дальше ежегодно двадцатую часть годового дохода. Последние три года я сам тебе пересылал…

— Да, спасибо…

— Но это мелочь, только-только прожить не голодая. А вот то, что за предыдущие шестнадцать лет, — там выходило немало. Ты получил эти деньги? У матушки было записано, что да.

— Нет. — Эдгар встретился взглядом с братом. — Твоя мать оплачивала мне жилье и учебу — до пятнадцати лет. На еду и все остальное я зарабатывал сам — сколько себя помню. И после того как мне исполнилось шестнадцать, я перестал получать от нее содержание. Разве что те деньги, которые присылал ты… прости, я забыл поблагодарить, так же как и за то, что сейчас живу за твой счет.

— Так, — снова сказал Рамон. Недоуменно посмотрел на хрустнувший в пальцах черенок ложки, бросил на стол уже негодную деревяшку. — И я тоже хорош: думал, что если не просишь, значит, ни в чем не нуждаешься.

— Так я и не…

— Угу. Я знаю, сколько стоят дрова в столице зимой. А еще пергамент, чернила и книги. И заметил, как ты раздался в поясе за то время, что мы вместе, — но решил было, это оттого, что ты стал мало двигаться. А оказывается, просто начал есть вдосталь.

Эдгар уперся взглядом в столешницу. Поднять глаза казалось невыносимым.

— Учителю фехтования как умудрялся платить?

— Я ему книгу написал.

— Что?

— Наставления по воинскому искусству… он диктовал, я писал. А вместо платы он меня учил.

— Ясно. Доешь, возьмешь слугу, и пойдете вместе выберете из моих вещей то, что не стыдно будет надеть вечером. На балу узнаешь у герцога, сколько ты еще тут пробудешь, и утром пойдем к портному.

— Я не…

— А я тебя и не спрашиваю. Начнешь ломаться — одену силой. До тех пор, пока ты не принял постриг и обет бедности вместе с ним, — будешь одеваться и жить так, как это делают люди нашего положения. — Рамон поднялся.

— Куда ты?

— Сыт, спасибо.

Он поднялся в свою комнату, спустя короткое время вернулся, потом исчез на улице.

Эдгар кое-как дожевал кусок — есть расхотелось совершенно — и пошел искать слугу. Как оказалось, предупредить того Рамон не забыл.

Спустя примерно час брат вернулся. Зашел в комнату Эдгара, положил на стол увесистый кошелек.

— Здесь то, что ты должен был получить в шестнадцать лет.

— Зачем?

— Затем, — отрезал он. — Поговорить с матерью и сказать все, что я об этом думаю, не получится, но…

Эдгар прикинул кошелек на вес, заглянул внутрь. Столько золота он не видел никогда в жизни.

— Откуда?

— Кое-что продал — на том свете драгоценности ни к чему. И заложил дом на два года. Успею — выкуплю. Не успею — опять же, в могиле он мне не пригодится.

— Я не возьму.

— Возьмешь.

Какое-то время они мерялись взглядами. Эдгар сдался первым.

— Спасибо.

Было невероятно неловко. Эдгар все же заставил себя поднять глаза на брата и удивился — тот тоже выглядел пристыженным.

— Не за что, — буркнул Рамон. — С одеждой разобрались?

— Да.

— Тогда я зайду, когда пора будет ехать.

* * *

Сам бал Эдгар запомнил плохо. Все слилось в нечто шумное, яркое, голосистое. Ему никогда не приходилось бывать на такого рода собраниях. Всю жизнь Эдгар избегал даже школярских попоек — и не потому, что не мог много пить, засыпая едва ли не с глотка хмельного. Просто не знал, куда себя приткнуть посреди веселящихся не слишком-то близких людей.

Он и сейчас бы предпочел отсидеться где-нибудь в углу, если уж нельзя сбежать. Но рядом был Рамон, который, точно специально, вел его от одной группы к другой, представлял, что-то рассказывал. И приходилось знакомиться с людьми, которые были Эдгару совершенно не нужны, которые — можно поклясться — забудут о нем едва ли не через четверть часа после того, как сам Эдгар исчезнет с глаз долой. Приходилось улыбаться, поддерживать разговор, стараясь быть — о нет, не остроумным, это бы не вышло при всем желании, — но хотя бы просто вежливым собеседником.

— Зачем ты это делаешь? — прошипел Эдгар, улучив миг, пока брат тащил его от одной компании к другой.

— Что?

— Все это? Я чувствую себя медведем, которого водят на цепи. Мишка, попляши! Мишка, покрутись!

Рамон остановился:

— Затем, что ты и есть медведь на площади. И все они только и ждут, когда ты ошибешься, дав повод улюлюкать и бросать огрызки. Мало того что новичок здесь — так еще и незаконнорожденный. Тогда как любой из них может, не запнувшись, рассказать свою родословную на два века назад — и неважно, что майорат отошел старшему брату и не осталось ничего, кроме коня, доспеха да горстки людей. Когда сам никто и за душой ни гроша, остается лишь кичиться голубой кровью. И фыркать в адрес тех, кому не повезло с предками.