— Если ты так говоришь…

— Когда придут остальные корабли, мы устроим праздник и в их честь. А потом должным образом почтим покойных. Но завтра мы будем праздновать. Ступай.

* * *

Эдгар встретил брата едва ли не в дверях, протянул письмо.

— Что это?

— Читать разучился? — буркнул Рамон, пробежав глазами строчки. — Приглашение на бал.

— Какой-то праздник?

— Его сынок не утоп, — выругался брат.

— Не надо так.

— Не надо? — вскинулся Рамон. — А как надо? Скажи, мать его, как надо?

Он с размаха пнул аккуратно сложенные у камина поленья, деревяшки загремели об пол. Заглянув в лицо брата, Эдгар отпрянул.

— Тысяча человек утонула. Еще две — неизвестно где, как бы тоже не на дне морском. А мы будем танцевать, чтоб его, и радоваться, что покойники — не мы!

Рамон резко отвернулся, ссутулившись, оперся вытянутыми руками о стену. Медленно выпрямился, провел ладонью по лицу. Снова повернулся к Эдгару.

— Прости, — сказал он уже спокойно. — Ты этого ничем не заслужил.

— Отказаться нельзя?

— Нет. Так что можешь начинать собираться.

— А ты?

— А я пойду напьюсь. Один. Прости, но — один. — Рамон кликнул слугу, коротко приказал на незнакомом Эдгару языке. Слуга вскоре вернулся, неся на подносе кувшин и кубок. — Мало, — сказал Рамон. — Это в комнату, и потом еще неси, сразу туда же. И проследи, чтобы ко мне никого не пускали.

Он шагнул было к лестнице, снова обернулся к Эдгару:

— Бертовин, кажется, вернулся… И Хлодий… Поболтай с ними, они хорошие. И там… — он сделал неопределенный жест куда-то в сторону, — книги есть… много.

— Мне уже показали.

— Вот и славно.

— Рамон, — осторожно окликнул Эдгар, когда брат уже закрывал дверь. — Мне казалось, что радоваться тому, что ты жив, — не стыдно.

— Не стыдно, — кивнул тот. — Радоваться тому, что ты жив. Не только не стыдно, но… как бы это сказать… правильно, что ли. И чтить погибших рядом с тобой. Но не плясать на костях.

Хлопнула дверь.

Эдгар вздохнул. Выбрал из книг жизнеописание какого-то полководца и пошел в сад. Похоже, близился вечер, но пока было тепло и солнечно.

Он заметил, что стемнело, только когда окончательно перестал различать буквы. Закрыл книгу, встал с травы.

— Ты станешь гниющим трупом. Почему ты греха не боишься?[19]— раздалось откуда-то сверху.

Эдгар подпрыгнул, поднял глаза.

В раскрытом окне сидел Рамон, свесив ноги на улицу, и декламировал, дирижируя кубком:

— Ты станешь гниющим трупом. Почему ты за славой стремишься?

Эдгар знал эту мистерию — ее частенько ставили по церковным праздникам.

— Ты станешь гниющим трупом — почему ты раздут от гордыни?

Рамон отхлебнул вина, выругался.

— Жизнерадостно, ничего не скажешь.

Кубок задребезжал по полу. Рамон отклонился куда-то в темноту комнаты, снова выпрямился.

— Кончилось. Ну и бес с ним. И вообще, лучше вот так…

Он встал во весь рост в оконном проеме. Эдгар рванулся было ловить на всякий случай, сообразил, что едва ли поймает, и замер в растерянности.

— Я хотел бы умереть не в своей квартире,

А с бутылкою вина где-нибудь в трактире.

Ангелочки надо мной забренчат на лире:

Славно этот человек пожил в бренном мире[20].

Рамон пошатнулся, присвистнул.

— У-у-у, пожалуй, и вправду хватит. Ладно, пошло оно все…

Он тяжело спрыгнул обратно в комнату, и стало тихо. Эдгар вздохнул и пошел к себе.

* * *

Здравствуй.

Знаешь, я все-таки решился: еду. Будешь смеяться: столько времени ушло на то, чтобы выбрать «да» или «нет». Мне не смешно. Стоило дожить до двадцати с лишним, чтобы вдруг осознать, что всю жизнь меня учили быть вежливым и добронравным, уметь подчиняться, неважно, господину или родителям. Но не делать выбор и отвечать за его последствия. Где таким вещам учатся люди, подобные тебе, — Бог знает.

Выбор и в самом деле был неочевиден. С одной стороны, помню, как однажды, азавшись на турнире, сопровождая господина, я мечтал, что когда-то и сам выеду на ристалище и девушки будут хлопать в ладоши и бросать со своих мест рукава. С другой — я ведь так и не прошел посвящения, а значит, буду сражаться не с рыцарями, а с такими же, как я, — и все знают, что чести в этом меньше. С одной стороны, нужно хоть раз в жизни понять, чего ты стоишь. С другой — турнир не скоро, к тому времени мне стукнет двадцать один, а ристалище — это не прогулка с девой при луне. И раз за разом находилось вот это «с другой стороны». Все это время я чувствовал себя как тот осел между двух совершенно одинаковых морковок. Пока наконец не понял, что хоть что-то хоть раз в жизни должен решить сам. Почувствовать, что я мужчина, а не выросший маменькин сынок. Я знаю, что мать запретит ехать, — и, признаться, перспектива противостояния с ней пугает едва ли не больше, чем далеко не призрачная возможность не вернуться с турнира. Но я устал подчиняться.

Не знаю, как ей сказать. Потому что прекрасно представляю, что будет: сперва запрет, потом крик, потом, когда это не поможет, — упреки и слезы — мол, она волнуется, а я совершенно о ней не думаю, потом ей станет дурно, и все вокруг засуетятся. Приедет лекарь, пустит кровь. Она сляжет, вокруг нее захлопочут невестки, а я буду злодеем, который довел родную мать до такого состояния. И я и впрямь начну ощущать себя последним мерзавцем и сдамся… или в этот раз нет? Не уверен, что выдержу — раньше не получалось.

Пожелай мне удачи, брат.

Рихмер.

Даже если Рамон и страдал поутру от похмелья, со стороны это было незаметно. Когда Эдгар, накануне засидевшийся за полночь, продрал глаза и постучался в комнату брата, тот уже сидел над какими-то бумагами.

— Как ты? — осторожно поинтересовался Эдгар.

— Жив, как видишь. — Рамон провел пальцами по виску, поднял голову: — Ты завтракал? Я тоже нет, пойдем.

Уже успевший привыкнуть к тому, что хозяину дома подают то же, что и всем остальным, Эдгар удивился, когда слуга поставил перед братом глубокую тарелку с почти непрозрачным варевом, исходящим горячим паром и густо пахнущим чесноком. Заметил он и то, как Рамон улыбнулся, смущенно и немного виновато.