– Пока что вас всех разместят в муниципалитете, а женщин поселят в свободной комнате в доме выше по улице.

Вокруг уже успела собраться толпа, и когда до колонистов дошел смысл сказанного, по их рядам прошелестел ропот недовольства. Однако Контомарис был готов к такому отклику и как ни в чем не бывало продолжал:

– Уверяю вас, это всего лишь временная мера. Ваш приезд увеличивает население острова почти на десятую часть, и мы надеемся, что теперь правительство выделит деньги на новое жилье, как уже давно обещали.

Причиной столь неприязненной реакции на слова о том, что здание муниципалитета будет использоваться в качестве общежития, было то, что именно здесь обычно происходили все значимые события в общественной жизни Спиналонги – какой бы бедной она ни была. Здание муниципалитета олицетворяло собой размеренность жизни колонии, и разместить в нем новоприбывших означало, что островитян лишали очень важной составляющей их существования. Однако других вариантов попросту не было. Была одна незанятая комната в безликом многоквартирном доме, построенном недавно благодаря усилиям Контомариса, но там следовало поселить афинских женщин. Контомарис решил, что попросит Элпиду провести женщин туда, а сам тем временем займется размещением мужчин. Когда он подумал о задаче, которую предстояло выполнить жене, сердце его тревожно сжалось: единственное различие между комнатами нового здания и тюремными камерами заключалась в том, что двери в первых запирались изнутри, а не снаружи. Мужчин же, хочешь не хочешь, приходилось поселить в муниципалитете.

В ту ночь Спиналонга стала новым домом для двадцати трех афинян. Уже на следующий день островитяне стали делиться с новоприбывшими своими скудными запасами. Кто-то приносил еду, кто-то предлагал поселиться у него – словом, посильную лепту внесли почти все колонисты.

В первые несколько дней в воздухе витало напряжение. Все ждали каких-то действий со стороны новичков, но пару дней их совсем не было видно: многие просто лежали, не двигаясь, на своих импровизированных койках. Осмотревший их доктор Лапакис обнаружил, что эти люди страдают не столько от болезни, сколько от последствий мучительной перевозки без пищи, воды и укрытия от безжалостного солнца. Кроме того, доктор понял, что, чтобы восстановиться после неправильного лечения в афинской больнице (или полного его отсутствия), продолжавшегося несколько месяцев или даже лет, новоприбывшим понадобится немало времени. Лапакису доводилось слышать, что условия в афинском лепрозории и в городской тюрьме, расположенных в нескольких сотнях метров друг от друга, на самом краю города, были почти одинаковыми. Говорили также, что больных лепрой кормили тем, что оставалось от заключенных, а одеждой для них служили лохмотья людей, которые умерли в центральной больнице города. Как вскоре выяснил доктор, во всех этих слухах и впрямь была доля правды.

Обращение с пациентами больницы было поистине варварским, и группа, сосланная на Крит, состояла в основном из зачинщиков акции протеста. Это были по большей части высокообразованные профессионалы, и когда условия в лепрозории сделались совсем уж нестерпимыми, то они объявили голодовку и начали передавать друзьям во внешний мир письма, адресованные греческим политикам. Кроме того, они стали подстрекать пациентов больницы к более активным действиям. Однако вместо того чтобы пойти хоть на какие-нибудь уступки, главный врач лепрозория решил изгнать их – или, как он это сформулировал, «перевести в более подходящее место». Это выселение многие из больных восприняли как конец всего на свете, но для Спиналонги оно обернулось началом новой эры.

Элпида каждый день навещала четырех женщин, поселенных в новом здании, и вскоре они уже чувствовали себя достаточно хорошо, чтобы принять участие в экскурсии по городу и зайти на кофе в дом Контомарисов. Более того, женщины занялись небольшим клочком земли, который был выделен им под огород. Они очень быстро поняли, что по сравнению с афинским лепрозорием Спиналонга является большим шагом вперед – по крайней мере, это была жизнь, а не жалкое существование, которое им приходилось влачить в больнице. Даже пламя ада не могло быть более мучительным, чем удушающая летняя жара, которая стояла в отвратительных, похожих на гробы палатах лепрозория. А еще там были крысы, табунами носившиеся по полу по ночам… Словом, пациенты этого заведения ощущали себя никому не нужными, забытыми всем миром изгоями, которые расплачиваются своим здоровьем неизвестно за какие прегрешения.

Поэтому Спиналонга показалась афинским женщинам настоящим раем. Она давала им свободу, свежий воздух, пение птиц и городок с центральной улицей, по которой никто и не думал запрещать им гулять. Прошло совсем немного времени, и они вновь почувствовали себя людьми. На протяжении бесконечного плавания из Афин многие из больных всерьез задумывались, не свести ли им счеты с жизнью: они решили, что их отправили в место, еще более ужасное, чем отвратительная преисподня, в которой они боролись за существование в последнее время. На Спиналонге же женщины могли наблюдать из окон своей комнаты на втором этаже, как встает и как садится солнце, и это зрелище неизменно приводило их в восторг.

Как и Элени незадолго до них, женщины сразу принялись обживать место, в котором их поселили. Вскоре на окнах уже висели вышитые хлопчатые занавески, а тканые покрывала, постеленные на кровати, преобразили комнату, сделав ее более похожей на обычное греческое жилище.

Однако в случае мужчин все происходило совсем иначе. Несколько дней они дружно валялись на койках, все еще слишком слабые после голодовки и мучительного плавания из Афин. Контомарис организовал доставку им еды, которую обычно оставляли в вестибюле, но в первый день, придя за тарелками, обитатели острова увидели, что новички почти не касались еды. Большой котелок был практически до краев полон рагу из ягнятины, и единственным признаком того, что в здании муниципалитета живут люди, было исчезновение двух из пяти принесенных буханок хлеба.

Но уже на второй день новички съели весь хлеб, а на третий – все содержимое кастрюли с запеканкой из кролика. Каждый новый день приносил с собой дальнейшее возрождение аппетита этих бедняг, и постепенно они стали возвращаться к нормальной жизни. На четвертый день на пороге залитого ослепительно ярким солнечным светом муниципального здания появился подслеповато щурящийся Никос Пападимитриу. Этот сорокапятилетний адвокат в свое время принимал самое активное участие в афинской общественной жизни, теперь же он стал лидером и глашатаем группы больных лепрой, исполняя эту роль столь же энергично, как в свое время адвокатские обязанности. Никос был ходячей неприятностью, и если бы он не избрал в свое время профессию юриста, то, вероятно, стал бы главарем преступного мира. Его попытки выступить против существующего порядка, организовав мятеж в лепрозории, были не особо успешными, но теперь он решил, что непременно улучшит условия жизни здесь, на Спиналонге.

Пападимитриу был весьма остр на язык, но огромное личное обаяние позволяло ему быстро заводить повсюду сторонников. Его главным союзником и другом был Михалис Курис, инженер, который, как и Пападимитриу, провел в афинском лепрозории почти пять лет.